А вечер, а ночь, а праздник катится дальше. Спектакль окончен… успех выпит… идет общий пляс и пьянка. Теперь-то можно расслабиться, ну, теперь-то?! Но во мне мучительно нарывает заноза, которая вонзилась в сознание в этом секундном взгляде со сцены в зал. Запретный взгляд! Смотреть можно только в одну сторону – из зала на сцену!
Bésame mucho
Безоглядная новогодняя ночь! Она подпорчена, но она же длинна, она бесконечна, если бы… если бы только… Черт побери, мне играть – утром! Да! Первого января в 11:30 утра начало. И у меня очень большая роль. Я должен быть в форме. Стыдно выйти на сцену БДТ с Казико, с Корном, с Копеляном, Стржельчиком, Шарко, – выйти мне, тогда еще студенту, взятому на главную роль, и не играть в полную силу. Надо хоть немного поспать. Ведь уже четверо суток почти не смыкаем глаз. А может, плюнуть, совсем не спать? Я еще молод, выдержу…
Не рассвело. В Ленинграде зимой вообще никогда не рассветает. Снег несется сплошной пеленой, и за пеленой этой тусклые желтые кружочки фонарей, и ничего они не освещают. Мы идем с моей женщиной, низко склонив головы, пряча глаза от ветра. Встречаются такие же парочки. Встречаются пьяные в дурацких грубых масках – заяц, волк, свинья… Бегут девчонки с зажженными бенгальскими свечами. «С Новым годом, с новым счастьем!» – кричат они с другой стороны Невского.
Я провожаю мою женщину. Мы целуемся на обшарпанной лестнице. Все ее формы ощутили мои руки. Пахнет кошками и ржавым железом.
– Ты что, уходишь?
– Да! Я ухожу!
Не забывайте: в те годы мы, средние молодые люди, не имели ни отдельных квартир, ни отдельных комнат. Мы не имели места для отдельной жизни. Пуповина не отрезалась. Теснотой и нищетой мы были связаны со своими предками. В комнатах, в которых спали мы, спали еще наши родители, или тети, дяди, или еще кто-то. Одиночество вдвоем – запретный плод. Ночество (от слова «ночь») – это обжимание в подворотне или задыханье страсти на заплеванной лестнице, где слышны шаги сверху и снизу. Это прерывистые объятия на коммунальной кухне, куда выходит пить воду из крана сосед в подштанниках.
Я ухожу! Уже утреет, хотя нет никаких признаков утра. Светел только снег. Все остальное темно. Уже утреет, потому что теперь только сказалось напряжение премьеры и усталость последних дней. Через четыре часа мне надо быть в театре, еще через тридцать минут после этого начать большую роль. Да, в зале будут тысяча двести непроспавшихся людей с детьми, они будут кашлять и шуршать конфетными обертками, но они придут смотреть наш спектакль, и его герой – мальчик, поэт и идеалист, и этого мальчика играю я. У меня не должны быть опухшие глаза, и от меня не должно пахнуть водкой.
Я ухожу! Уже утреет. Мне еще час добираться до моей коммунальной квартиры, до постели. Утренние троллейбусы редки, а такси не взять ни за какие деньги.
– Ты что, уходишь?
– У меня утренник…
– Иди.
– Подожди, ты пойми…
– Иди! Уходи… и не приходи… Ненавижу!.. Я все видела… я все поняла… ты мне от всей ночи оставил двадцать минут, и то танцевал с этой старухой…
– Перестань, не выдумывай…
– Иди… уйди… ненавижу… не трогай меня!
Она впивается ногтями в мое лицо. Я отталкиваю ее, вытираю щеку. Кровь.
– Ты что? Так нельзя… я актер… мне завтра выходить на сцену. Что ты сделала с моим лицом?
– Ты не мужик! Ты… ненавижу!
Я ухожу. Да, мужик, настоящий стопроцентный, должен вести себя иначе. Я не знаю, как иначе, но догадываюсь – иначе, чем я. Я не мужик. Я актер. («Я чайка. Нет, не то. Я актриса…») Мне бьет в затылок метроном моего ритма жизни. Вот она, твоя женщина. Она еще возится с замком, отпирая дверь. Взлети по лестнице, схвати, обойми, проси прощения, целуй ноги. (Э-э, какая литературщина!) Или иди к своим скучным зрителям играть ОЧЕРЕДНОЙ спектакль, выпрашивать у них успех и славу. (Э-э, какое тщеславие!) Выбирай, выбирай, выбирай!..…….. Выбирай! Я выбрал женщину, но…
Я ухожу.
К утру метель стихла, а мороз усилился. Но так и не рассвело. Пьеса, которую я играл утром, называлась «В поисках радости».
Для любителей пофилософствовать
Счастлив тот, кто не сожалеет о сделанном выборе. Того, кто сожалеет, охватывает печаль. Потом тоска. Потом отчаянье. Сердце сжимается, и из него выдавливаются стихи.
Сумерки, сумерки. Все будто умерли.
То ль это явь, то ль в бреду –
Холодно, боязно. Долго нет поезда.
Вдоль по платформе иду.
……………………………………………………….
Электричка стучит, пустая почти.
Достань письмо, снова прочти.
Как это там? – «Мы чужие, учти!»
Учту, учтешь, учтем, учти…
Мелькнул еще километр пути.
Электричка стучит, пустая почти.
Город уж скоро. Без трех одиннадцать.
Клочки письма улетели прочь.
Поезд в сплетение стрелок ринулся.
Кончились сумерки. Въехали в ночь.
Пробелы в тексте. В памяти. Пропуски – встреч, возможностей, свиданий, радостей. Исполнение одного долга вытесняет заботу отдавать другие долги. Есть приоритеты – надо выбрать главное. Сперва страх, потом стыд. Страх, что ошибешься, что не дадут осуществить. Стыд, что ошибся, что не так сделал, как хотел. А если вернуть, размотать назад? Привязать узелком ниточку к ручке двери, из которой когда-то вышел. Пусть разматывается катушка, пусть тянется за тобой нитка по всем поворотам, подъемам и спускам. Когда покажется, что впереди тупик, возьмись за нитку и попробуй пойти обратно, поищи ту дверь, из которой вышел на простор, – тогда казалось, что это ты на простор выходишь. Поищи ту дверь. Не выйдет! Ноги устали, нитка с другими сплелась. И двери той нет. Там теперь ворота. Или глухая стена. Только ручка от двери валяется, и к ней нитка привязана. Может, и не твоя. Если б ты сделал хоть один другой поворот в лабиринте твоей жизни, это был бы не ты. Смирись с пробелами и пропусками – они твой выбор. Оборви нитку – ты свободен, и каждая новая секунда есть новый выбор. Пробел-то существует в длинной строке текста. Помни пробел, но цени строку.
Вот такие наставления делаю я самому себе и – невольно – читателю. Но читатель делает свои повороты и тянет свою нитку. Привет тебе, бредущий рядом!
Четырнадцать глав о короле
Имя его увековечено. Одно из лучших театральных зданий Петербурга – бывший Суворинский театр, бывший Театр имени Горького носит теперь это имя. Прекрасная труппа, играющая в этом здании, и на своих афишах, и на своих художественных знаменах несет его имя. Самым молодым из его учеников под сорок. А старшим, многие из которых уже ушли из жизни, было бы за шестьдесят, потому что он рано стал театральным учителем. Среди учеников немало заметных и выдающихся режиссеров. Вспоминая мэтра, все они говорят, что он учил, не подавляя, давая простор развитию индивидуальности. Поэтому ученики часто не похожи на учителя. Далеко не для всех из них определяющими в творчестве стали принципы, которые исповедовал сам учитель. Если позволить себе риск жестких формулировок, то я выделил бы три таких основных принципа во всех его работах:
