– Ты чего к нам не заходишь?
(Миша вздыхает.)
– Там тебе что, больше платят?
(Удивленный жест.)
– А у нас в парке тебя вспоминают.
(Миша никак не реагирует.)
– Брызгунова сняли. Весь автопарк сейчас гудит. Ты заходи.
(− – − – − – − –)
– Слушай, а знаешь, почему я тебя называю Даниловым?
(Миша делает заинтересованный взгляд.)
– Потому что ты похож на артиста Данилова. Знаешь ведь его?!
(Миша отрицательно качает головой.)
– Похож! Ну пока, Данилов. Заходи!
И напоследок. БДТ стал активно выезжать за границу. С «Ревизором», с «Генрихом IV». С «Историей лошади» много ездил и Миша. Жена Лора не раз говорила: «Купи себе там не фильтр к фотоаппарату, а новые брюки, на тебя смотреть противно». Миша приезжал с очередным фильтром или линзой. «А брюки?» – «Лора, клянусь, в Японии только маленькие размеры. Моего не было». В другой раз та же история, и Миша говорит: «Хочешь верь, хочешь нет, но в Будапеште брюк не было, только пиджаки, а пиджак у меня есть». Лора сказала: «Вот если из Аргентины не привезешь брюки, разведусь! И не вздумай врать, что их там не было!»
Приезжают из Аргентины. На Мише его прежние тертые штаны. Лора ждет объяснений. И Миша говорит: «Лора, Лора, не сердись! Врать не буду – брюки в Буэнос-Айресе были. (Пауза.) Но за ними такая очередь!»
АРТель
Я был не прав! Тысячу раз был я не прав, так раздраженно прощаясь с Парижем! Четыре с лишним месяца я прожил на Западе – Париж, Брюссель, Женева. И конечно же, все было интересно, и было немало хорошего. Мы все-таки сделали наш спектакль – «Дибук!», и он прошел договоренные пятьдесят раз. Я погрузился во французскую жизнь. С грехом пополам я много недель объяснялся и играл по-французски, русский же язык звучал только по телефону. Раз и навсегда сказал и записал я для памяти, что более красивого, более элегантного города, чем Париж во всех его проявлениях, нет и быть не может. Я влюбился не только в мосты над Сеной и улицы Латинского квартала, но и в улочки далеких окраин Обервилье и Фонтенэ-о-Роз. И даже в набережные скучного канала Урк с его грузовыми баржами и пакгаузами. Почему же я раздражался, прощаясь с этим городом?
Может быть, моя любовь не нашла ответного чувства? И я страдал от бессилия нарушить высокомерное равнодушие этой самодостаточной красоты? Иначе чем объяснить, что, пародируя Пастернака и глумясь над счастьем идти, засунув руки в карманы, по бульвару Сен-Мишель, я писал:
Январь! Достать чернил и плакать,
Писать о январе навзрыд,
Пока парижской жизни слякоть
Дерьмом летит из-под копыт.
Шли месяцы, и мой насмешливый стих заранее угадывал настроение:
Проплакать май, уткнувшись в локоть,
О том, что пролетел апрель,
И выдыхать густую копоть
Прошедшего… Париж (?!)… Брюссель (?!)
Июнь. Достать чернил… и вылить!
Не говорить и не писать.
Сидеть сычом, веревку мылить –
Все улетело в перемать!
Я улетал 9 мая, в день нашей Победы. Я сам удивлялся, с какой силой бурлили во мне патриотические чувства. Это был не восторг, а опять же раздражение – потому что у них тут была своя Победа, и она почему-то не совпадала с нашей Победой, а до нашей им как будто и дела не было.
Я совсем не спал последнюю ночь в моей квартире в картье Берлиоз, № 12. Я собирал вещи и ликвидировал следы моего пребывания. Печали не было, было раздражение. Я писал:
Я никого здесь не оставил
И ничего здесь не забыл.
Я просто прибыл, убыл, был.
Запомню хлопающий ставень
Среди ночи, пустой мой дом.
Мы делали толково дело,
Был быт удобен. Надоело
И вряд ли вспомнится потом.
Светало рано. Мягко прогромыхал по насыпи первый товарный поезд с минеральной водой «Эвиан». Я написал:
Неволю с волей перепутав,
Спеша в Москву, скажу всерьез –
Встречаю весело, без слез
Последнее в Париже утро.
И поставил точку. Я ждал администратора театра «Бобиньи», который должен был отвезти меня в аэропорт. Я настоял, чтобы меня отвезли. Французы немного поудивлялись, но исполнили мою просьбу. Я привык к советским порядкам – гастролера должны встречать и провожать. Здесь гастролеру платили приличные деньги, и он сам должен был позаботиться о себе. Правда, бывает еще дружба, любовь… что еще?.. привязанность, печаль расставания… но этого, видимо, не было.
Я улетел из самого прекрасного города мира и прибыл в тревожную Москву, от которой успел отвыкнуть.
Это было самое катастрофическое время для театров – весна 91-го. Залы были пусты. Люди ходили на митинги. Толпы слушали выступления экономистов в концертных залах и на площадях. Спектаклей смотреть не хотели. Кроме того, у людей не было денег на театр. Кроме того, возвращаться поздно из центра в спальные окраины было опасно. Нападали, грабили.
В этой обстановке Париж вспоминался сном, причем сном вдохновляющим. Играя вместе с французскими актерами, я, может быть, впервые осознал особенности нашей театральной школы. Она не лучше французской – у них прекрасный театр и прекрасная публика, – но это все другое. Наши зрители вкладывают в слово «театр» несколько иной смысл, они ходят на спектакли с другими целями. Впрочем, в данный момент они просто не ходили в театр. Это было непривычно и ужасно.
Усталости не было. Кипела энергия. Тогда я не сознавал, что это был шлейф влияния бодрящего духа Парижа, требующего деятельности и соревнования. Я выступил на новом для себя поприще – прочел пять публичных лекций в ГИТИСе – в большой аудитории для студентов всех курсов и преподавателей. На сцене в диалоге со мной на этих многолюдных собраниях была блистательная Наталья Крымова. Мы обсуждали кризис театра, перспективу театра, систему Михаила Чехова.
Я почувствовал, что соскучился по театру. Мой репертуар в Театре Моссовета к тому времени иссяк. Последние два года я занимался кино. Потом была Франция. Я оказался артистом без ролей. Среди разговоров и переговоров мелькнуло имя Гоголя и пьеса «Игроки». Я отбросил эту мысль – хотелось современности, все бурлило вокруг. Я все-таки открыл томик Гоголя…
Это была ослепительная вспышка! Господа! Слово «господа» стало входить в лексикон нашей речи, вытесняя слово «товарищи». И гоголевский текст теперь можно было воспринимать как современный. Никакая не история – это современные обманщики и притворщики. Вот липовый полковник милиции – Кругель, вот фальшивый депутат и общественник – Утешительный, вот мнимый профессор – Глов, а вот якобы должностное лицо… И все – все! – ненастоящие, все «делают вид»! Вот только кучер… да что за проблема! Вместо кучера будет таксист, вместо полового в гостинице будет горничная – и всё! Никаких изменений в тексте. Это не будет как у Ильфа и Петрова: «Пьеса Гоголя. Текст Шершеляфамова». Текст будет Гоголя. А вот место действия – гостиница «Приморская» в Сочи. Время действия – сейчас. С пристани будет доноситься «Миллион, миллион, миллион алых роз» голосом Аллы Пугачевой. А по телевизору пойдут «Вести» с Флярковским и Киселевым. А потом запоет Лучано Паваротти «О sole mio», как он пел это на закрытии футбольного чемпионата.
