В итоге я обручилась с другим парнем, но с тем что-то случилось во время войны. И если вы думаете, что в такой форме я хочу сказать, что его убили, то ошибаетесь. Сукин сын меня бросил. Да, изменил мне во время войны. Я, кажется, единственная среди всех, кого знаю, с кем такое произошло. Девушки обручались, выходили замуж, беременели и так далее. Я знала девушек, чьи возлюбленные, женихи, мужья погибли или пропали без вести, но я оказалась единственной, кому от солдатика пришло письмо с отставкой. Пока их полк квартировал в Техасе, Чарли отыскал себе легкую на передок армянскую деваху и женился – предварительно ее обрюхатив.
А Джону удалось вернуться. И мне кажется, в ту пору самым привлекательным в нем было – помимо того, что он стал крупнее и спокойнее, – что он вроде бы перестал интересоваться мной. В первый год службы он часто писал, как мечтает вновь увидеть меня, как тоскует по дому. А много лет спустя показал сделанные во время войны фотографии, и меня, я помню, потрясло, какие же все они были юные – словно старшеклассники, позирующие голыми по пояс, с тяжелыми на вид ружьями, с японскими флагами, снятыми с убитых ими солдат. Все эти мальчики, притворявшиеся храбрыми и задорными. Помню, как Джон показывал мне на этих фотография – кто погиб, кто вернулся домой.
На его письма я ответила всего раз-другой. Ничего личного, просто я не умела писать письма. Всегда была не очень-то уверена в своих талантах по этой части. И к тому же тогда я еще считалась невестой Чарли. И, как оно обычно бывает, Джон перестал писать точно в тот момент, когда меня бросил Чарли.
Когда война закончилась и Джон вернулся, я думала, он вот-вот явится. Мне бы очень кстати было слегка укрепить уверенность в себе, приободриться, – а его нет как нет. Времена для моей семьи настали тяжелые. В Арденнах мы потеряли старшего, Тима. Мы не знали, как это произошло, никаких подробностей, только что он мертв. Так делалось в ту пору: чертова телеграмма – и все.
Потом, примерно через месяц после победы над Японией, Джон вдруг постучал в нашу дверь. Увидел золотую звезду и сообразил, что это в честь Тимми. Решил зайти и выразить соболезнование моей маме. Мы разговорились, и я убедилась, что он все еще интересуется мной, хотя и борется со своим чувством.
Впоследствии он признался, что дал себе слово не пытаться со мной встретиться, но когда увидел звезду, то понял, что зайти надо. Мы сидели в гостиной старого дома и говорили о Тимми, которого он едва знал. Когда я спросила Джона, что было с ним, он ответил, что его ранили на острове Лейте в Тихом океане, пуля попала в щиколотку, рана вовсе не опасная, но его отправили в госпиталь в США, потому что такие раны долго заживают. И пока он лечился, все парни из его взвода погибли – самолет рухнул в Тихий океан. Я сказала, что ему повезло, и он назвал эту рану “дыркой от пули ценой в миллион долларов”.
Мы оба притихли, и потом он спросил:
– Почему ты не писала?
– Я была помолвлена с Чарли, – ответила я. Так и знала, что он спросит про это. – Мне казалось неправильным писать еще и тебе.
– Что слышно о Чарли?
Помню, как я опустила глаза, уперлась взглядом в выцветший цветочный узор на ковре, потом посмотрела ему в лицо:
– Он женат и живет в Техасе.
Джон глянул на меня и ухмыльнулся:
– Ага, я знаю.
Этот проныра уже знал, что Чарли меня бросил. В общем, мы начали встречаться, и на этот раз все получилось.
Я наклоняюсь к Джону, кладу руку ему на колено. Он оборачивается и смотрит на меня. Улыбается, но по глазам я понимаю, что сейчас он не со мной.
Клайнс-Корнерс – очередная ловушка для туристов. Мы останавливаемся у большого торгового центра, и я решаю немного оглядеться. Нам пора закупить провизию, а это место ничем не хуже любого другого.
Внутри, кроме магазина, обнаружился еще и ресторан, примерно сороковая “Столовая на шоссе 66”, встретившаяся нам по пути, все с тем же набором: вывеска заправки, колонки, портреты Джеймса Дина, Элвиса и Мэрилин Монро, изобилие розового, неона, хрома и, конечно же, знаки шоссе 66. Должна признаться, такой декор начал немного меня утомлять. Словно приезжаешь в одно и то же место снова и снова.
Я беру несколько холодных пепси и пакет крекеров для Джона, он пока заливает бак. Мужчина за кассой протягивает мне сдачу. В окно за его плечом я вижу, что Джон вынул шланг и возвращается в кабину. Тут я припоминаю, что на этот раз не взяла с собой ключи. Впихиваю сдачу в сумочку, хватаю пакет и мчусь так быстро, как позволяет моя трость, – только бы не дать Джону тронуться без меня.
– Джон! – кричу я.
Он не слышит, но когда я в итоге добираюсь до трейлера, премило меня дожидается. Это я выбилась из сил и задыхаюсь.
– Ты в порядке? – интересуется он.
Метнув в него злобный взгляд поверх очков, хриплю:
– Еще как!
Возвращаемся на шоссе 66, там гораздо тише. Пейзаж странный, сразу и зеленый, и коричневый, неустойчивая смесь пустыни и леса, будто никак не решит, чем же хочет быть. Отпив пару глотков пепси, я чувствую себя немного лучше. Принимаюсь перекладывать сдачу в бумажник и замечаю, что на однодолларовой бумажке кто-то сделал надпись – по краю, прямо над головой Джорджа Вашингтона:
Боже прошу пошли мне женщину
Переворачиваю и на другой стороне читаю:
– Глянь! – говорю я Джону.
Джон берет купюру, читает надписи на обеих сторонах и хмурится:
– Зря надеется.
– Умник! – фыркаю я. Похоже, он сегодня в лучшей форме, чем мне казалось.
Мы едем по старому шоссе в сторону Альбукерке, шоссе 66 здесь превращается в живописную дорогу 333. Кривая узкая дорога спускается в каньон Тихерас, потом выныривает оттуда, потом снова загоняет нас вниз. Стены каньона нависают над дорогой, зубчатые, обрывистые, покрытые слоем выгоревшего подлеска. Все выглядит потрепанным, иссохшим, полумертвым, напоминая о том, что в двухстах милях – Аламогордо, где провели первые испытания атомной бомбы. Оно и видно.
Я-то ближе, чем хотела бы, знакома с последствиями облучения – бесплодием, которое оно вызывает, и пользой, которое оно якобы должно принести, в то время как оно тебя уничтожает. Слишком много друзей и близких иссыхали и умирали – не от болезни, а от этого “лекарства”, которым лечили их болезнь. Вот почему я сказала доктору Том и всем прочим, что на мне они этот метод испытывать не будут. Дети были обеими руками за агрессивный курс, но я им объявила: никакого облучения, никакой химии, вообще ничего. Доктора вроде бы даже обрадовались. Им не очень-то нравится применять все эти штуки к старикам. Разумеется, отпустить вас наслаждаться остатком жизни – тоже никак. Они потребуют, чтобы вы отправились гнить в какой-нибудь больнице, пока они проделывают анализы и процедуры и всеми немыслимыми способами стараются удержать вас в живых и в дискомфорте как можно дольше, а когда убедятся, что сделали все возможное, пошлют вас домой умирать. Кажется, они считают дом самым подходящим для этого местом. Наверное, так оно и есть – для большинства людей.
