Мне снится старое наше бунгало в Детройте. Приятно снова попасть туда. Все как было. Я узнаю обстановку гостиной – “Датский модерн” из “Хадсона”, – наш старый диван, обои с ромашками, которые Джон поклеил в кухне. Вот и подвал, Джон обшил его деревянными панелями, а я поставила мебель в раннеамериканском стиле от “Арленс”. Я не уверена, вижу ли я эти вещи во сне, я просто знаю, что они тут.
Во сне я сижу в комнате Синди – ее старой комнате, где она жила до того, как вышла замуж и съехала. Мы ничего не стали там менять, только поставили телевизор и пару старых кресел. Поздний вечер, Джон уже спит наверху. Мы с Кевином, ему лет тринадцать, смотрим шоу Джонни Карсона. Мы с ним оба совушки, так что смотрели ночное шоу каждый вечер. Я тогда скучала по Синди и старалась больше времени проводить с сыном, хотя, вероятно, ребенку не очень-то полезно засиживаться допоздна. Мы оба любили комиков – Бадди Хэккета, Боба Ньюхарта, Шеки Грина, Алана Кинга.
Во сне мы смотрим, как Джонни входит в роль Карнака Великолепного, одевается как индийский фокусник, прикладывает ко лбу конверт с вопросами и, не читая, отвечает на них. Хохочем, когда Джонни говорит Эду, что у того в спальнике лежит больной як.
Прекрасный, мирный сон. Я всего лишь смотрю телевизор вместе с сыном в комнате, забитой старой мебелью. Мы едим сырные крекеры и смеемся. И слышим странный ответ Карнака на один из вопросов.
– Микки-Маус, Дональд Дак и аятолла Хомейни, – говорит Джонни, прикладывая ко лбу конверт.
Эд смотрит на Джонни и повторяет:
– Микки-Маус, Дональд Дак и аятолла Хомейни?
Карнак меряет его гневным взглядом, разрывает конверт и зачитывает вопрос:
– “Кого ты встретишь в Диснейленде в аду?”
Когда звонит телефон, я не могу сообразить, который час. Даже не сразу вспоминаю, где уснула. Гляжу на часы, но без очков ничего не разобрать. Телефон звонит и звонит, в точности как дома, ведь дети знают, что мы небыстро добираемся до аппарата. Наконец я поднимаю трубку:
– Алло?
– Миссис Робина? Это Эрик, ночной портье. Э-э… ваш муж тут, внизу, и он, э-э… несколько дезориентирован.
– Он в порядке?
– Да, с ним все хорошо, только он расстроен. Сначала он вышел и какое-то время стоял возле вашего трейлера, потом вернулся в холл, потом снова вышел, потом снова вернулся и спросил меня, где ключи. Тогда я проверил, в какой он комнате.
Я выдыхаю, тру левый глаз, словно засыпанный песком. Ладно, хоть ничего страшного не случилось.
– Теперь он все меня спрашивает, где кофе. Я ему говорю, что кофе подают не раньше шести тридцати, но он настаивает, что кофе где-то есть. И он начинает сердиться.
– Простите меня, пожалуйста, – говорю я. – Я сейчас спущусь, постараюсь побыстрее.
Слава богу, с вечера я не забыла отобрать у него ключи.
– Где ты была? – спрашивает Джон в лифте по пути в номер.
Все еще не оправившись после внезапного пробуждения, я нависаю, скрючившись, над ходунками.
– Наверху, Джон. Я спала.
– Пора в путь.
Я выхожу из лифта, веду Джона в номер.
– Слишком рано. Давай еще немного поспим?
– Я хочу ехать.
– Джон, сейчас полпятого утра. Слишком рано. Нам потом плохо станет.
Устраиваю Джона перед телевизором с пакетиком картофельных чипсов из мини-бара. Старая серия “Чирс”, он совершенно счастлив. Я ложусь рядом с ним на кровать, под головой целая груда подушек, собрала все подушки в номере. Разумеется, уснуть я больше не могу. Скоро понадобится очередная таблетка. Не выпить ли сейчас? Нет, чуть позже.
Идут титры серии под музыку. Довольный Джон вытирает жирные пальцы о рубашку.
– Отлично! – говорит он. – Теперь в путь!
– Джон, еще слишком рано. Пять утра.
– Мы же собирались выехать пораньше?
– Нет, мы собирались поспать. Мы заплатили за номер в гостинице уйму денег, и я бы предпочла им воспользоваться.
Две минуты – и снова:
– Отлично! Теперь в путь!
– Черт с тобой, поехали, – сдаюсь я.
Перед выездом хорошенько обтираюсь в ванной, пустив в ход все губки и полотенца, мою все места, до которых неделю мечтала добраться. Боже, надеюсь, я не была в эту неделю одной из тех старух, от которых так и несет застарелой вонью. Моя тетя Кора была такой. Иных людей слеза прошибала, когда она входила. Я всегда себе говорила, что со мной ничего подобного не станется.
В номере мы оставляем полный разгром. Никогда в жизни я не бросала комнату в таком виде. Я всегда и постель застилала перед отъездом, но не в этот раз. Сегодня не хватило сил. К тому же, учитывая, сколько с нас содрали за номер, могут и сами его убрать.
Заправившись, мы и в самом деле пускаемся в путь. Стартовать пораньше оказалось удачной идеей, поскольку мы движемся на запад от Нидлса прямо сквозь Мохаве по аутентичному отрезку 66-го, а путь через пустыню разумно начинать спозаранку.
Солнце только всходит, мы совершенно одни на дороге. Я сижу на штурманском кресле с пластиковой чашкой тепловатого кофе, налитого на бензозаправке, и слежу, как с неба исчезают ночные цвета – лиловый испаряется, вытесняемый сочным розовым, уголь сменяется бледно-голубым. Меркнут звезды, проступают колючие алоэ и кусты в обнимку, и серебристые горы Сакраменто встают на горизонте – словно у меня на глазах проявляют снимки Анселя Адамса.
Может быть, из-за того, что мы приближаемся к концу путешествия, я становлюсь сентиментальной, но мне кажется, так было суждено, чтобы я увидела эту красоту именно сегодня. И случилось это благодаря Джону и его безумию. Я дотрагиваюсь до его руки:
– Спасибо тебе.
Джон с тревожным недоумением косится на меня.
Но вскоре Мохаве теряет привлекательность. Солнце беспощадно карабкается все выше, ландшафт меняется. Одиночество бьет сначала в глаза, потом входит в мои внутренности. Нагие скалы, ничем не заполненный пейзаж навозного цвета. Повсюду эти жесткие, лишенные красок кусты, огромные безжизненные тучи их колышутся на запекшейся земле. Все время попадается одна разновидность кактуса с длинными тощими отростками, которые лезут из почвы и, будто изуродованные артритом пальцы, пытаются за что-то уцепиться. Припомнилось, как в “Гроздьях гнева” Том Джоуд назвал пустыню костями нашей страны. И это верно, только эти кости очень похожи на мои нынешние – впиваются и причиняют дискомфорт.
Около Чемблесса я закидываю в рот две голубые таблетки, запиваю их холодным и горьким кофе. В кармане обнаруживается еще половинка таблетки – глотаю и ее. Главное – добраться до Санта-Моники, цели нашего пути. Менее двухсот пятидесяти миль осталось, будем надеяться, Джон продержится еще пять часов.
Постепенно картина меняется. Небо обрастает щетиной, только эта щетина так и не заслоняет солнце, и оно, поднявшись высоко, лупит уже безо всякого милосердия. Я закрываю глаза, перебарывая дурноту. Когда решаюсь глянуть снова на небо, там проступает светящийся женский силуэт. Сначала я ее не узнала, но потом соображаю: это же Богоматерь Гваделупская. Правда, не совсем на нее похожа. Вокруг золотое сияние, как у Богоматери, и такая же ярко-зеленая шаль со звездами, но под шалью бежевый тренировочный костюм, тоже вроде бы знакомый. И растолстела основательно. Словом, Богоматерь очень похожа на меня, когда я была моложе. Она кротко улыбается мне, машет рукой, а потом прикладывает палец к губам, словно призывая хранить тайну.
