От мамы пришла записка, по тону которой я поняла, что она сердита на меня. Оказывается, ей не предоставили положенное место за столом. Она должна увидеться со мной. Жестоко с моей стороны запираться от собственной матери. Она писала мне не как к королеве, но как к дочери.
Я встретилась с ней и снова почувствовала себя ребенком в Кенсингтонском дворце. Поведение мамы ясно показало, что она разговаривала не с королевой. Она дрожала от негодования и почти выкрикивала, что мое обращение с ней, с сэром Джоном Конроем чудовищно. Я неблагодарная, я забыла все, что она для меня сделала. Все это я слышала много раз, как она для меня всем пожертвовала, как мое благополучие было ее единственной заботой.
До того как увидеться с ней, я была склонна думать, что немного жестоко веду себя с ней. Я решила, что должна с ней чаще видеться. В конце концов, она моя мать. Но, когда я увидела ее в таком состоянии, все былое недоброжелательство вернулось, и мое сердце вновь ожесточилось. Она продолжала;
— Ты была так добра к вдовствующей королеве. Ты ее навещала. Ты позволила ей взять в Мальборо-хаус из Виндзора любую мебель, какую она только пожелала. Ты была готова на все для этой пятнистой старухи. Твоя мать — другое дело!
— Вдовствующая королева была добра ко мне, — сказала я. — Я всегда ее любила. Ей очень одиноко сейчас, она любила короля, и его смерть — большое горе для нее. Я хотела ей помочь, хоть как-то облегчить ее положение, насколько в моих силах.
— Ты всегда тянулась к ней. Ты всегда была против меня… твоей матери. Аделаида всячески старалась отнять тебя у меня.
— Ничего подобного.
— Все эти приглашения на балы… для того, чтобы выдать тебя за Георга Кембриджа.
— Ей хотелось, чтобы у меня было нормальное детство, чтобы у меня были какие-то удовольствия, чтобы меня окружали другие дети. Ей было известно, что моя жизнь в Кенсингтоне более походила на жизнь пленницы.
— Я никогда не слышала такого вздора. А эти незаконные… Фитц-Кларенсы… ты о них тоже позаботилась. — Они мне ничего не сделали плохого, — сказала я. — Тетя Аделаида считает их своими детьми.
— Ну и дура! Всем ты благоволишь, а твоя бедная мать, которая ухаживала за тобой, которая посвятила тебе свою жизнь… Я не дала ей договорить и холодно заметила:
— Мама, вы следили за тем, чтобы я была одета и сыта. Но вашей целью было через меня стать регентшей. Поэтому я представляла для вас важность… не сама по себе… но как объект, посредством которого вы достигли бы цели. Вы всегда отставляли меня в сторону — это было нелепо, вы не могли удержаться, чтобы не занимать главенствующего места, даже когда на церемониях люди приходили, чтобы увидеть меня. Они выкрикивали мое имя, а вы воспринимали это как приветствие себе. Но они приветствовали не вас. И не меня. Они приветствовали королевскую власть. Будем справедливы. Будем честны. Я теперь королева. Я не потерплю сэра Джона Конроя в моем штате и не позволю вам диктовать себе, как прежде. У вас есть свои апартаменты, и я прошу вас оставаться там, пока вас не пригласят.
Я повернулась и вышла из комнаты, оставив ее пораженной и озадаченной. Теперь у нее не должно было оставаться сомнений в моей твердости. Я была королева, и она должна была мне повиноваться. Десять дней спустя я открыла парламент.
Во время первой сессии парламента обсуждался цивильный лист, и, к моей радости, мне выделили 385 000 фунтов в год — 60 000 на мои личные расходы. Это было на 10 000 больше, чем получал дядя Уильям, и это было очень приятно. Теперь я была богата, но Лецен воспитала меня в бережливости, и я знала, что никакого богатства не хватит, если быть расточительной. Я не должна походить на отца, после смерти которого осталась бездна долгов. Некоторые долги сохранились до сих пор, и первое, что я должна была сделать, это заплатить их из своих личных средств.
Мне предстояли большие расходы как королеве, но я всегда была бережлива, пожалуй, с тех самых пор, когда я копила шесть шиллингов, чтобы купить понравившуюся мне большую куклу. Мама получила еще 8000 в год.
— Ей добавили эту сумму исключительно ради вас, — сказал лорд Мельбурн.
— Как парламент хорошо относится ко мне! — воскликнула я.
— Были некоторые возражения, — признал лорд Мельбурн. — Ведь есть очень жадные люди. И знаете ли, наш друг Конрой сделал все, что было в его возможностях, чтобы помешать назначению вам такой большой суммы.
— Чудовище! — сказала я. Вскоре после этого лорд Мельбурн предпринял попытку избавиться от Конроя.
— Этот человек продолжает надоедать просьбами и оставаться бельмом на глазу, — сказал он. — Лучшее, что мы можем сделать, это как-то уладить дело.
— Ничто не может доставить мне большего удовольствия.
— Давайте дадим ему пенсию в 3000 фунтов в год и титул баронета. Это его уймет.
— Но не означает ли это уступить его требованиям?
— Иногда лучше пойти с врагом на компромисс. Это избавляет от лишних хлопот. Мы не хотим, чтобы он продолжал нас беспокоить, так ведь?
— Это мне кажется проявлением… слабости.
— Иногда лучше выглядеть слабым, чтобы быть сильным. Это прозвучало очень глубокомысленно, и наконец я согласилась, хотя мне не хотелось удовлетворять требования нашего врага.
Но это был еще не конец. Вместо благодарности за исполнение большинства его требований Конрой продолжал настаивать на пэрстве.
— Это слишком, — сказала я. — Почему этот человек должен извлекать пользу из своих дурных поступков?
— У нас много всяких проблем. Давайте избавимся от него. Я предложу ему титул пэра Ирландии, когда представится вакансия. Таким образом мы уберем его из страны.
— Я буду очень рада.
— Тогда пусть так и будет. Пэр Ирландии, когда освободится вакансия, если я еще буду премьер-министром. Это должно удовлетворить его.
Настало Рождество. Мы провели его в Букингемском дворце, а потом поехали в Виндзор. Этот славный год, самый волнующий и счастливый в моей жизни, приближался к концу.
Скоро мне исполнится девятнадцать. Я уже не такая юная. Я знала, что мне придется подумать о замужестве, но не сейчас. Я вспомнила об Альберте, которого мне прочил в мужья дядя Леопольд. Наверное, он был прав. Альберт такой красивый, но уж слишком серьезный. Он не походил на лорда Мельбурна, который все превращал в шутку. Я знаю, что некоторые считали, что я слишком громко смеюсь и раскрываю при этом рот и что это вульгарно. Но лорд Мельбурн говорил, что так и должно смеяться. Что пользы в сдержанном смехе? С тем же успехом можно было вовсе не смеяться. Лецен же говорила, что мне необходимо умерять свой нрав, научиться контролировать его. Я спросила лорда Мельбурна, не находит ли он, что я слишком вспыльчива.
— Может быть, ваш темперамент немного холерический.
— Холерический! Я очень вспыльчива. Я остро переживаю что-то, но довольно быстро успокаиваюсь и сожалею, что была не права. Таков был мой дядя Георг IV.
