Александра отмахнулась:
— Неважно, что он говорит, важно, что он будет делать. У большинства людей слово и дело расходятся. Ты давно на него работаешь?
— Да со вчерашнего дня, — фыркнула Бойко. — Он мне прислал сообщение сразу после срыва аукциона, сожалел, что сам не мог быть, просил связаться с Исхаковой и предлагал купить четки на любых условиях. Я-то о нем слышала сто раз, а вот он обо мне откуда узнал… Прямо лестно стало! Клиент — конфета! Дура будет твоя Ольга, если его упустит. А что он из себя странный, так ей ведь не замуж за него идти. Ладно, заболталась, пошла!
Александра не удерживала ее — с минуты на минуту мог появиться взбешенный Штромм. Она придерживала открытую дверь, слушая, как удаляются шаги спускавшейся по лестнице гостьи. Чугунные перила тихо ныли — Бойко прихватывала их рукой, и резонанс распространялся вверх по лестничной клетке, как по живому организму. Хлопнула дверь подъезда. Если кто-то и остался на одной из площадок, в темноте, Бойко не замедлила рядом с ним шага, и он не издал ни звука. И это производило более жуткое впечатление, чем любой шум.
Александра заперла дверь, вновь задвинула засов. Она почти хотела, чтобы Штромм приехал поскорее. Художница поняла, что боится оставаться в доме одна. Она нервно расхаживала по мастерской, прислушивалась у входной двери, выглядывала в окно. Дождь не утихал. Переулок казался вымершим. Стрелки часов ползли к одиннадцати.
«Пробок давно нет, да в центр из Шереметьево в такое время их и не будет. Штромм должен быть здесь полчаса назад. Он снова меня обманул и даже не позвонил». Внезапно художнице вспомнилось, что не позвонил ей и Николай Сергеевич, а ведь тот должен был приехать в поселок еще раньше. «Если все в порядке, он мог просто пойти к себе и лечь спать. Просто забыть позвонить». Но в то, что отставной полковник может забыть про данное обещание, Александре верилось плохо. Она сама набрала его номер и тут же услышала приглушенный голос:
— Саша, я сейчас не могу говорить. Я в больнице, в приемном покое.
— Что?! — вырвалось у нее почти криком, и тут же она автоматически перешла на такой же шепот, какой слышался в трубке: — Что с Ольгой?
— Сильное отравление угарным газом. Дайте я выйду на крыльцо.
В трубке зашуршало, стукнуло, и голос полковника, ясный, негромкий и удивительно спокойный, прорезался сквозь непрерывный шорох, напоминавший радиопомехи. Александра не сразу поняла, что это шум дождя.
— Она сейчас в отделении интенсивной терапии, — продолжал полковник. — Врач со мной еще не говорил. Откачивают. Я еще там, на даче, пока реанимобиль ждали, вколол ей из своей аптечки ацизол, лошадиную дозу. Жена врачом была, я все препараты знаю.
— Николай Сергеевич… — дрожащим голосом выговорила Александра. Ее пальцы, сжимавшие трубку, были как изо льда. — Как это случилось?
— Ну, как это случается в старых домах со старыми печами? Печника явно не вызывала давно, труба заросла нагаром. Истопила печь, не дождалась, пока угли прогорят, вьюшки поспешила задвинуть, чтобы тепло в трубу не уходило. А труба не тянет. Сама спать легла, а угар в дом пошел. Могла не проснуться, если бы не я… Если бы не вы! — поправился полковник. — Сердце вам правильно подсказало, что там неладно.
— Но подождите, когда я уходила утром, печь давно не топилась, остывала, какие там угли… И в доме было жарко, просто душно! Ольга спала, я даже разбудить ее не смогла. Никакого угара быть не могло. Зачем топить еще раз… День был такой теплый…
— Ну, раз вы говорите, что к вашему уходу печь остывала, то Ольга Игоревна могла потом затопить еще раз. Это в Москве было тепло, а в деревне, на природе, земля близко, лес, болото, сырость… Еще не лето.
— У меня голова кругом идет… — Александра застыла у окна с телефоном, глядя, как в свете фонаря, висящего на проводе над мостовой, мелькают оранжевые дождевые капли, похожие на карнавальные конфетти. — А как вы в дом попали, если Ольга была без сознания?
— Так у меня есть ключи от дома, она сама мне дала запасные, на всякий пожарный случай. А мои ключи есть у нее, — пояснил полковник. — Я приехал, стучался, звонил, машина ее в саду, а окна темные. Решил зайти. Открыл дверь, меня качнуло сразу. Угар ведь запаха и вкуса не имеет, тем и опасен. Голова только ватная становится, в сон клонит и тошнит. Я сразу все понял, побежал ее искать, нашел в спальне, вытащил на улицу, положил на одеяло, сбегал за аптечкой, позвонил, куда надо…
— Знаете, а Ольга как раз накануне говорила мне, что очень боится угара, что уже угорала один раз. И с тех пор всегда проверяет вьюшки. Как они могли быть задвинуты?
— Как? До упора.
В этот миг Александра заметила белое такси, медленно ехавшее по переулку. Машина остановилась напротив ее подъезда. Через несколько секунд оттуда выбрался мужчина в куртке с капюшоном. Лица она не разглядела, но по развороту широких плеч, по всей повадке узнала Штромма. Он хлопнул дверцей и, не взглянув на ее окна, пересек мостовую и исчез из поля ее зрения.
— Николай Сергеевич, звоните мне сразу, пожалуйста, как только что-то изменится, — сдавленным голосом попросила она. — Сейчас ко мне пришли… Не сможете позвонить, напишите сообщение. Я буду очень ждать. В какой она больнице?
— Ольга Игоревна в военном госпитале, я ее туда устроил через знакомых. Не нашел ни паспорта, ни полиса. Вас к ней все равно без меня не пропустят, надо пропуск заказывать.
В дверь постучали, громко и отрывисто. Так же сильно, с перебоями, в такт этому стуку, заколотилось сердце у Александры.
— Звоните мне, пожалуйста, — повторила она и дала отбой.
Подойдя к двери, она услышала голос Штромма:
— Это я, я, откройте. Знаю, что опоздал.
Она отперла и впустила его в мастерскую. Штромм откинул капюшон, и его седина выглядела неестественно белой в свете лампы. Ей показалось, что он еще больше загорел за три дня своего отсутствия. Маленькие, близко посаженные глаза смотрели остро, настороженно.
— Пробки, представьте, в такой час, — продолжал Штромм, оглядываясь. — Дождь… Узнаю Москву. Стоит пойти маленькому дождичку, и МКАД встает.
— С приездом, — Александра с удивлением услышала свой спокойный голос. — Да, с того дня, как вы уехали, так и идут дожди.
— Разговор о погоде мы, пожалуй, отложим до лучших времен, — Штромм, остановившись у окна, рассматривал переулок. — Значит, четки украдены. У меня было очень скверное предчувствие, не помню, говорил я вам об этом или нет.
— Говорили. Вы говорили, что нельзя показывать их широкой публике.
— Однажды они уже стоили жизни двум моим друзьям, — Штромм говорил, не оборачиваясь, продолжая разглядывать переулок. — Я так не хотел, чтобы о них вспомнили… Это не та вещь, чтобы так широко ее демонстрировать. Вот и случилось то, что случилось.
— Не очень понятно, что именно случилось, — Александра присела на край тахты. — За прошедшие сутки я столько думала над этим…
