Теперь же… сомнения накинулись на нее с невероятной силой. Ужасные, деморализующие, забирающие любые остатки уверенности хоть в чем-то. Даже в их отношениях, если честно. И почему-то постоянно крутилось в голове, что это она ему в любви призналась и говорит постоянно. А Саша так ни разу и не ответил.
Дурость, наверное. Разумеется, чепуха! Ведь сколько всего он делал и делает, как носится с ней… Но отчего-то для Кати так важно было услышать эти три простые слова от любимого и самого близкого мужчины! Именно сейчас, когда сердце на куски разодрано и в голове только боль, серость, туман… Отчаяние поглощало, забирая любые адекватные идеи, разрушая уверенность в самом окружающем мире, в себе, в нем… И только постоянное «За что? Почему наш ребенок?..» крутились в голове, словно кто-то ужасную пластинку на повтор поставил, зациклил.
Без ответов, само собой.
Саша несколько раз про спальню спросил, да… Потом, после третьей ночи, когда она не выдерживала, вставала и уходила в гостиную, просто отрубил «хватит». Сгреб ее в охапку, уже без вопросов вытирая слезы, которые, казалось, жили в ее глазах своей жизнью, не слушая ни мыслей, ни желаний Кати, сами лились по поводу и без.
И они перебрались в комнату, которую почти и не использовали до этого.
Наверное, у Саши там должен был быть кабинет, даже стол имелся, но больше походило на то, что, особо не работая дома, он превратил эту комнату в склад или «чулан». Совсем небольшая, в сравнении с другими, и окна выходили на противоположную сторону. Но есть «гостевой» диван типа, даже с матрасом каким-то там. На нем и спали в первую ночь, когда у обоих не выдержали нервы. Перетащили подушки, одеяло и простынь, бросили это все кое-как на тот самый диван, свернулись, переплелись вдвоем клубком. Саша обхватил ее руками и ногами, словно вдавил, спрятав в матрас под собой, и Катя как-то впервые отключилась за эти дни, несмотря на то, что еще в больнице начала принимать какие-то успокаивающие по назначению врача. Нет, она не выспалась, и напряжение не ушло из головы. Сон был поверхностным и тяжелым, полным все той же боли и повторяющихся мыслей-криков во вселенную… И все же это был сон. Уже куда больше того, что случалось с ней на протяжении предыдущих дней.
Не хотела никого ни видеть, ни слышать. Отменила занятия по музыке, даже не подходила к роялю в эти дни. С мамой практически не разговаривала. Не могла физически. Отделывалась междометиями и короткими фразами, ничего не объясняя о своем состоянии. Кажется, мама, встревоженная таким поведением, звонила Саше после нескольких подобных разговоров, и он как-то ей все объяснил.
Катя не спрашивала, что и как. Ей в принципе сейчас молчать было комфортней и проще. Подругам тоже очень скупо отвечала на сообщения, попросив не звонить какое-то время. Просто дать ей передышку.
Но дни шли, превращаясь в недели, а ей не становилось легче. Вроде бы и затиралось как-то, даже могла минуту, две, десять, а порою и час не вспоминать о том, что случилось… И вдруг вновь накрывало по полной, заставляя сжиматься клубочком, от ощущения уже фантомной, но такой невыносимой душевной боли.
Ну и еще добавилось какое-то тягучее и тяжелое, давящее на плечи, ощущение своей вины перед Сашей, которое только усугублялось с каждым днем, с четким пониманием всего, что он для нее делал… Невероятно много! Имея опыт всяких отношений, да и примеры подруг, прекрасно осознавала, что любимый тянет на себе невозможные моральные задачи. А еще ведь и рабочие вопросы, наверняка, занимали время и силы, изматывали. Но он упорно приезжал домой на обед. После буквально вынуждал ее одеваться и куда-то вытаскивал. Иногда погулять возле дома; иногда в город вез: к себе в галерею, на площадь, где уже все украсили к 14 февраля, хоть еще и было время до праздника; иногда просто вывозил ее обедать в ресторан. Пару раз в церковь возил на службу, обоим захотелось.
Катя поначалу пыталась отказываться и сопротивляться, не желая покидать уютную тишину и тоску квартиры. Да и не голодная вроде… Но когда Саша однажды просто силой облачил ее в пальто поверх пижамы и привез в ресторан… В общем, больше не рисковала. Оказалось как-то совсем стеснительно в общественных местах в таком виде появляться. Хотя Ольшевскому, казалось, было глубоко плевать, что окружающие подумают. А вот когда удавалось ее заставить улыбнуться, — сам расплывался в широкой улыбке и выглядел таким довольным!..
Жаль, что у обоих это редко сейчас выходило.
Так что да, она понимала и бесконечно ценила все… Но вот тот груз какой-то своей виноватости тяготил Катерину от этого лишь больше. Потому что время идет, а она все никак встряхнуться не может; добавляет хлопот и проблем этому потрясающему мужчине… Про романтику или секс уже и говорить нечего, она сама забыла, когда их хватало на что-то большее, чем устало пригреться в руках друг друга. Ясно, что нельзя было какое-то время, то одни ограничения, то другие… Но уже как бы и можно, время не стояло на месте… А Катерина все никак из этой хандры не вылезет. Нервная, вечно на грани слез и тоски, уже и не помнившая, когда чем-то занималась, кроме как бессмысленно слонялась из комнаты в комнату, уставшая женщина…
Точно не то, что пожелает обнаружить любой нормальный мужчина, возвращаясь домой, тем более настолько загруженный работой. А если он еще ее и не любит…
Господи! Она не знала, почему так прицепилась в своих рассуждениях к этому чертовому признанию, которого не получила от него! Понятия не имела! Ведь он столько показывал поступками, заботой и нежностью… Но постоянно закрадывалась в рассуждения крамольная мысль, что Саша просто давно привык о ней заботиться. Да и не только о ней, Ольшевский всегда был до конца предан тем, кого впускал в свой близкий круг. И раз уж они заключили с ним сделку и соглашение, ей надо бы выполнять свою часть оговоренного… А если не может, то и не мучить человека своими проблемами, отягощая жизнь.
Тупость? Возможно… В тот момент и на том эмоциональном уровне собственной разбитости и ощущения своей ничтожности и «несостоятельности», как женщины, Кате все виделось весьма логичным. Как бы ни рвалось ее истерзанное сердце и душа из-за необходимости уйти от человека, ставшего для нее самым бесценным, любимым и близким, частью этой израненной души; разделившим с ней самые потрясающие мгновения счастья и безотчетного горя… Но именно потому ей и показалось вдруг, что не имеет права усложнять еще и его жизнь…
У Санька было дурацкое, паршивое ощущение, что он теряет Катю. Упускает так, как порою вода утекает сквозь пальцы. И как бы сильно ты ни сжимал пригоршни, как ни стискивал бы кулаки, — ни фига не помогает, капли не удержать. Вот и тут так… Ольшевский теперь очень четко уяснил, о чем говорила врач, предупреждая его о вероятной депрессии… Хотя он, если честно, все вообще не так поначалу представлял. И, блин! Саша просто не знал, что делать, и как ее вытягивать!
Не было истерик или криков. Говорит с ним, выполняет то, что необходимо, но словно по минимуму и через силу, когда и голову помыть, кажется, невыносимая нагрузка, изматывающая по полной. Причем Саша видел же, что не ноет и не обманывает, действительно устает. Да и не восстановилась еще толком после той кровопотери, хоть он и пичкает ее витаминами, про еду все время напоминает… Этот момент, кстати, его тоже стал напрягать. Раньше у Кати никогда проблем с аппетитом или едой не наблюдалось, но после того токсикоза и по возвращению из больницы… Она будто вовсе без него есть перестала. Казалось, вилку в руки брала, только когда Саша сидел рядом и тоже ел. Это заставляло его все время переживать и рваться домой, теперь уже чтоб проверить, не голодная ли? А ведь после всего ей точно нормальный режим питания нужен…
