Хозяева относились к вотчиму с обидным вниманием, упорно советовали ему попробовать то или иное лекарство, но за глаза высмеивали его.
- Дворянин! Крошки, говорит, надобно чаще сметать со столов, мухи, дескать, разводятся от крошек,- рассказывала молодая хозяйка, а старуха ей вторила:
- Как же, дворянин! Сюртучишко-то весь протерся, залоснился, а он его всё еще щеткой шаркает. Привередник, чтобы - ни пылинки!
А хозяин точно утешал их:
- Погодите, звери-курицы, умрет он скоро!..
Это бессмысленное враждебное отношение мещан к дворянину невольно сближало меня с вотчимом. Мухомор - тоже поганый гриб, да хоть красив!
Задыхавшийся среди этих людей, вотчим был похож на рыбу, случайно попавшую в куриный садок,- нелепое сравнение, как нелепа была вся эта жизнь.
Я стал находить в нем черты Хорошего Дела - человека, незабвенного для меня; его и Королеву я украшал всем лучшим, что мне давали книги, им отдавал я чистейшее мое, все фантазии, порожденные чтением. Вотчим - такой же чужой и нелюбимый человек, как Хорошее Дело. Он держался со всеми в доме ровно, никогда не заговаривал первый, отвечал на вопросы как-то особенно вежливо и кратко. Мне очень нравилось, когда он учил хозяина: стоит у стола, согнувшись вдвое, и, постукивая сухим ногтем по толстой бумаге, спокойно внушает:
- Здесь необходимо связать стропила ключом. Это пресечет силу давления на стены, иначе стропила будут распирать стены...
- Верно, чёрт возьми! - бормотал хозяин, а жена говорила ему, когда вотчим уходил:
- Просто удивляюсь, как ты позволяешь учить себя!
Ее почему-то особенно раздражало, когда вотчим после ужина чистил зубы и полоскал рот, выгибая острый кадык.
- По-моему,- кислым голосом говорила она,- вам, Евгений Васильевич, вредно так загибать голову.
Он, вежливо улыбаясь, спрашивал:
- Почему же?
- Да... так уж...
Он начинал чистить костяной палочкой свои синеватые ногти.
- Скажите, ногти еще чистит! - волновалась хозяйка.- Умирает, а туда же...
- Эхе-хе! - вздыхал хозяин.- Сколько на вас, звери-курицы, глупости наросло...
- Да ты что это говоришь? - возмущалась супруга.
А старуха по ночам пылко жаловалась богу:
- Господи, вот повесили мне на шею гнилого этого, а Викторушка - опять в стороне...
Викторушка стал подражать манерам вотчима, его медленной походке, уверенным движениям барских рук, его уменью как-то особенно пышно завязывать галстук и ловко, не чавкая, есть. Он то и дело грубо спрашивал:
- Максимов, как по-французски - колено?
- Меня зовут Евгений Васильевич,- спокойно напоминал вотчим.
- Ну, ладно! А - грудь?
За ужином Викторушка командовал матери:
- Ма мер, донне муазанкор* солонины!
---------* Мамаша, дайте мне еще (искаж. франц.).
- Ах ты, французик,- умилялась старуха. Вотчим невозмутимо, как глухонемой, жевал мясо, ни на кого не глядя.
Однажды старший брат сказал младшему:
- Теперь, Виктор, когда ты по-французски выучился, тебе надо любовницу завести...
Это был единственный раз, когда, я помню, вотчим молча улыбнулся.
А хозяйка возмущенно бросила ложку на стол и закричала мужу:
- Как тебе не стыдно пакости при мне говорить!
Иногда вотчим приходил ко мне в черные сени; там, под лестницей на чердак, я спал; на лестнице, против окна, читал книги.
- Читаете? - спрашивал он, выдыхая дым, в груди у него шипели головни.- Что это?
Я показывал книгу.
- Ах,- говорил он, взглянув на титул,- это я, кажется, читал! Хотите курить?
Курили, поглядывая в окно на грязный двор; он говорил:
- Очень жаль, что вы не можете учиться, у вас, кажется, есть способности...
- Вот я учусь, читаю...
- Этого мало, нужна - школа, система...
Хотелось сказать ему:
"У вас, сударь мой, и школа и система была, а - что толку?"
Но он, как бы подозревая мои мысли, добавлял:
- При наличии характера - школа хорошо воспитывает. Жизнь могут двигать только очень грамотные люди...
Не однажды он советовал мне:
- Вы бы лучше ушли отсюда, не вижу здесь смысла и пользы для вас...
- Мне нравятся рабочие.
- А... Чем же?
- Интересно с ними.
- Может быть...
А однажды он сказал:
- Какая, в сущности, дрянь эти наши хозяева, дрянь...
Вспомнив, как и когда произнесла это слово моя мать, я невольно отодвинулся от него,- он спросил, улыбаясь:
- Вы не так думаете?
- Так.
- Ну да... Я это вижу.
- Хозяин все-таки нравится мне...
- Да, он, пожалуй, добрый мужик... Но - смешной.
Мне хотелось говорить с ним о книгах, но он, видимо, не любил книг и не однажды советовал:
- Вы - не увлекайтесь, в книгах всё очень прикрашено, искажено в ту или иную сторону. Большинство пишущих книги - это люди вроде нашего хозяина, мелкие люди.
Подобные суждения казались мне смелыми и подкупали меня.
Как-то раз он спросил меня:
- Вы читали Гончарова?
- "Фрегат "Паллада"".
- Это очень скучно, "Паллада". Но вообще Гончаров - самый умный писатель в России. Советую прочитать его роман "Обломов". Это наиболее правдивая и смелая книга у него. И вообще в русской литературе - лучшая книга...
О Диккенсе он говорил:
- Это - чепуха, уверяю вас... А вот в приложениях к газете "Новое время" печатается весьма интересная вещь "Искушение святого Антония" - это вы прочитайте! Вы, кажется, любите церковь и всё это, церковное? "Искушение" вам будет полезно...
Он сам принес мне пачку приложений, я прочитал мудрую работу Флобера; она напомнила мне бесчисленные жития святых, кое-что из историй, рассказанных начетчиком, но особенно глубокого впечатления не вызвала; гораздо более мне понравились напечатанные рядом с нею "Мемуары Упилио Файмали, укротителя зверей".
Когда я сознался в этом вотчиму, он спокойно заметил:
- Значит - вам еще рано читать такие вещи! Но - не забывайте об этой книге...
Иногда он долго сидел со мною, не говоря ни слова, только покашливая и непрерывно исходя дымом. Его красивые глаза жутко горели. Я тихонько смотрел на него и забывал, что этот человек, умирающий так честно и просто, без жалоб, когда-то был близок моей матери и оскорблял ее. Я знал, что он живет с какой-то швейкой, и думал о ней с недоумением и жалостью: как она не брезгует обнимать эти длинные кости, целовать этот рот, из которого тяжко пахнет гнилью? Так же, как, бывало, Хорошее Дело, вотчим неожиданно говорил что-то очень свое:
