Ветер немного утих, когда мы приближались к побережью.
Измотанные бурным плаванием, мы высадились в местечке под названием Тер-Хайде, и оттуда нас сразу же доставили во дворец. Я была слишком измучена, чтобы думать о чем-то, кроме отдыха. В первую ночь в своей новой стране я спала долго и крепко.
ПРИНЦЕССА ОРАНСКАЯ
Строго конфиденциальный визит.
Я полагаю, никто не может оставаться в подавленном состоянии вечно, в особенности в молодости. Мне было только пятнадцать лет, я была наивна не по годам, а молодежь всегда надеется на лучшее и быстро восстанавливает свои физические и духовные силы.
После плавания в бурном море было облегчением оказаться на суше, и я поняла, что мне все-таки хотелось жить.
Дворец в Гааге произвел на меня большое впечатление. Это был великолепный готический замок на берегу удивительно красивого озера.
Пышность дворца объяснялась тем, что он являлся официальной резиденцией штатгальтера, и, хотя он произвел на меня сильное впечатление, я с радостью узнала, что жить мне придется в другом месте.
Там было еще две постройки, образующие дворцовый ансамбль. Одной из них был Старый двор, красивое здание, очень мне понравившееся, где жили обычно вдовствующие принцессы, но еще больше мне понравилась другая – Лесной домик, – и я была в восторге, узнав, что он станет моим домом.
Судя по его названию, он должен был располагаться в лесу, но на самом деле он был окружен со всех сторон прекрасными садами. К дому были пристроены два новых крыла для моей свиты.
Лесной домик находился на расстоянии мили от Гаагского дворца, и между ними тянулась длинная аллея, увенчанная величественным памятником штатгальтеру Вильгельму-Генриху, дедушке моего мужа.
Поселившись в Лесном домике, я стала с большей надеждой смотреть в будущее, потому что, несмотря на его величину, в нем чувствовался какой-то особый уют. Стены бального зала были увешаны портретами, и среди них был портрет моего деда, незабвенного мученика Карла I. Мне показали и еще один портрет моей родственницы. Это была моя тетя Мэри, выданная замуж в Голландию и ставшая матерью моего мужа.
Неделя шла за неделей, и я постепенно примирилась с моим положением. Я скоро поняла, что редко буду видеть мужа. Мы не встречались даже за столом, потому что он обычно обедал в Гаагском дворце со своими министрами, где мое присутствие было бы нежелательно.
Правда, изредка он все же приезжал к ужину, но эти приезды не радовали меня, так как они означали, что мы проведем эту ночь вместе.
Я старалась понять его отношение ко мне. Наши встречи были так же неприятны ему, как и мне, потому что я постоянно была близка к слезам и часто не могла сдержаться; то, как я стискивала зубы в ожидании момента близости, не способствовало любовной атмосфере.
Он был не из тех, кто скрывает свои чувства, и не пытался мне помочь.
– Перестань плакать, – повторял он. – Как ты не понимаешь, что это наш долг?
Конечно, такое отношение с моей стороны охладило бы самую сильную страсть со стороны мужчины, не будь он только садистом, а такой склонности в Уильяме не было. Он просто хотел как можно скорее покончить с неприятной обязанностью и этого не скрывал.
Вероятно, мне следовало бы этому радоваться, но в моей натуре было что-то извращенное. Я не желала его, но в силу особой женской логики мне хотелось, чтобы он желал меня.
Я знала, что во мне не было ничего отталкивающего. Я была, быть может, немного полновата, но многие считали меня красавицей. Я была молода и неопытна, быть может, сверх меры. Я думаю, его раздражали моя наивность и, уж конечно, мой страх.
Странно, что я испытывала такую неудовлетворенность от того, что «долг» был так же неприятен ему, как и мне. Я вспоминала Марию-Беатрису и моего отца. Об отце я думала постоянно и тосковала по нему. Мария-Беатриса была так же молода, как и я, и так же боялась. Наверно, с ней случилось то же, что и со мной. А потом, внезапно, она перестала бояться и вместо этого начала ревновать к Арабелле Черчилль и к другим. Она полюбила моего отца. Полюблю ли я когда-нибудь Уильяма? Трудно было найти двух людей, менее схожих. Мой отец и король обладали пресловутым «обаянием Стюартов». Но люди, расточавшие комплименты, как это делал король, не всегда были искренни. Уильям же никогда не лгал. Он не умел притворяться.
Шло время. Я приучилась не бояться вечеров, когда Уильям являлся к ужину. Они стали менее неприятными для меня, чем раньше. Я знала, чего ожидать, а это всегда лучше, чем когда тебя застанут врасплох. Я очень полюбила Лесной домик. Я выходила на прогулки в лес, сопровождаемая моими фрейлинами. По вечерам мы танцевали или играли в карты, так что, если бы не ужины с Уильямом и то, что за ними следовало, я была бы вполне счастлива.
Из Англии пришло замечательное известие. Анна совершенно поправилась, и я так обрадовалась, что несколько дней ничто не могло омрачить моего счастья.
Я по-прежнему писала моей дорогой Фрэнсис Эпсли и по-прежнему называла себя ее «любимой». Интересно, что бы сказал об этих письмах Уильям? Он никогда не должен был их увидеть. Да и заинтересовали ли бы они его? Я начинала понимать, что его не занимало ничто, кроме управления страной.
Я помню, как мы однажды сидели за шитьем и я услышала рассказ о странном происшествии при рождении Уильяма. Наверное, когда он узнал о нем, оно должно было произвести на него глубокое впечатление и внушить ему уверенность в ожидавшей его судьбе.
Я заметила, что Элизабет Вилльерс нравились разговоры об Уильяме. Иногда я ловила на себе ее хитрый расчетливый взгляд. Я ее не понимала, не любила и сожалела, что не попросила отца оставить ее дома. Я терпимо относилась к ее сестре Анне, но в Элизабет было что-то тревожившее меня. Недоверие к ней всегда жило во мне, но во время своей свадьбы я была так несчастна, что не могла думать ни о чем другом. Мне следовало быть умнее. Мой отец, конечно, согласился бы, если бы я не пожелала взять ее с собой, потому что эти девушки только затем при мне и были, чтобы служить мне утешением в чужой стране. Но было уже поздно об этом думать.
В тот день, сидя за шитьем, она сказала:
– Я слышала на днях странную историю про рождение принца. Она на самом деле удивительная.
Все мы внимательно слушали.
– Вы все знаете, что за несколько дней до рождения принца скоропостижно скончался его отец, – продолжала Элизабет, – и его мать, дочь нашего короля-мученика Карла I, так сильно переживала смерть мужа, что вокруг всерьез опасались, что она либо не выдержит предстоящих родов, либо разрешится мертвым ребенком. Вот тут кому-то и пришло в голову послать за самой известной в тех краях повитухой миссис Тэннер.
Элизабет сделала паузу.
– Ну и что дальше? – заинтересованно спросила ее одна из дам.
– А дальше-то и начинается самое загадочное, – сказала Элизабет. – Не успели отправить гонца за повитухой, как вошел дворецкий и сообщил, что некая миссис Тэннер требует, чтобы ее провели к роженице, поскольку ей было видение, что она должна будет принять от принцессы младенца, которому суждено в будущем возложить на свою голову три короны. Удивленные придворные приказали дворецкому привести женщину к ним и, когда повитуха предстала перед ними, принялись сами ее расспрашивать. Однако миссис Тэннер и им поведала то же самое. «Да, – сказала она, – три дня назад мне было видение младенца, играющего тремя коронами, и некий голос повелел мне идти сюда и принять у принцессы роды, ибо у нее должен родиться ребенок, которому в будущем суждено стать королем трех королевств». Больше от нее ничего не смогли добиться, но это была всем известная достойная женщина, и от ее слов нельзя было просто так отмахнуться. Тем более что само ее неожиданное появление служило подтверждением истинности ее слов.
