Наказать.
Через несколько секунд она уже клала на журнальный столик то, что было нужно Артуру.
– А теперь привяжи его к нашему дубу! Девятимиллиметровой веревкой! Знаешь, почему именно ею?
– Нет…
– Она самая лучшая. Мягкая и крепкая, в любом магазине продается. Кто бы еще мог до такого додуматься, а, кто? Внимательность к мельчайшим деталям, вот почему его не поймали.
Дофр вытянул указательный палец:
– Но сначала раздень его. Давай же!
Эмма подчинялась каждому слову Артура. Сначала раздеть, потом унизить. Артур прав. Так Давид надолго запомнит этот урок!
Щиколотка у него была повреждена очень сильно. Нога распухла, а в местах, где в нее впились зубцы капкана, свернулась кровь. Теперь Давид уже никуда не убежит. Эмма чувствовала настоящее облегчение. Он будет ее, навсегда.
Артур объяснил, как именно связать Давида. Запястья сложены впереди, шесть оборотов веревки. Потом Эмма подвела Давида к стволу дуба и крепко-накрепко привязала его к дереву.
– Тебе не следовало этого делать, – все повторяла она. – Не следовало… Ты сам виноват, что они умерли. Только ты.
Артур подозвал ее и вложил в ладонь две таблетки. Эмма проглотила их не раздумывая. Дофр снова схватил свою помощницу за волосы и запрокинул ей голову.
– Больно… – жалостливо пролепетала она.
Отпустив ее, Дофр устремил свой взгляд на журнальный столик. На содержимое кейса. На маленький кожаный мешочек… И…
Давид мотнул головой. Артур щелкнул пальцами и обратился к Эмме:
– Сиди в спальне, пока я тебя не позову. Я должен с ним поговорить. Узнать, на самом ли деле он тебя любит. Вдруг мы ошиблись…
Эмма положила руку на сердце:
– У меня… у меня ужасно забилось сердце, Артур!
– Просто ты нервничаешь. И хорошо… А теперь марш в спальню!
Эмма ушла. Артур приблизился к Давиду и заговорил шепотом:
– Я двадцать семь лет ждал этого момента. Двадцать семь долгих лет… мучился в этом разрушенном теле… Ты не можешь себе представить, как я страдал… Иногда у меня все еще болит рука, которой давно нет. Постоянно чешутся отрезанные ноги. Пальцы второй руки скрючены, они изъедены артритом. Но сегодня все изменится… Я наконец достигну нирваны… Взрыва чувств. Создам свое восьмое произведение искусства. И круг замкнется. Благодаря тебе, мой мальчик… И благодаря ей…
44
Он был все еще жив.
Все еще жив, но сердце разрывалось от боли, более сильной, чем та, от которой страдало его тело.
Они не могли умереть. Только не они. Только не его девочки.
Давид поднял голову. Его черные волосы и блестящие глаза контрастировали с белизной впалой груди. Нагой, в веревочных путах, он чувствовал себя раздавленным, лишенным жизненных соков.
– Не-е-е-ет! – простонал он и заплакал. Его голова тяжело упала на грудь, по щекам бежали горячие слезы, щиколотку жгло от боли, но вдруг Давид уперся взглядом в пододвинутый к нему журнальный столик.
Он снова едва не потерял сознание.
В голове начали орать все жертвы Палача. Он увидел, как льется их кровь, услышал их мольбы, их протяжные приглушенные крики.
Он заново пережил каждое из ужасных преступлений, как будто все это время они оставались запертыми в его голове.
Их страдание стало его страданием.
Ноги Давида подкосились. Он не упал только благодаря крепким веревкам, которые обвивали его тело.
Перед ним был он.
Восставший из мертвых монстр. Воплощение самого дьявола.
Дофр, он же Палач-125.
– Н-е-е-ет! – повторил Давид.
Палач-125 взял кожаный мешочек, лежавший на углу стола, и аккуратно его открыл. Перед весами он точными, выверенными движениями выложил режущие инструменты – на одинаковом расстоянии, параллельно друг другу. Скальпель, хирургический нож, пару ножниц, кусачки и маникюрные щипчики разного размера. Слева холодно поблескивало медно-красное перо Маат.
– О господи! Что вы наделали… Что вы наделали…
Давид снова и снова повторял одну и ту же фразу. Он утратил способность размышлять. Больше ничто не существовало, ничто не имело смысла.
Просто невообразимо, невероятно.
Палач дотронулся до своего члена и погладил вазу телесного цвета.
– Время, – сказал он, сморщась. – Наслаждение должно длиться. Подступать, отступать. Усиливать возбуждение, потом уменьшать, и так до бесконечности, словно приливы и отливы. – Он запрокинул голову и сделал глубокий вдох, лицо его разгладилось. – Это так сложно, – добавил он. – Страдание становится удовольствием, а затем удовольствие снова трансформируется в изначальное страдание. Хуже наркотика. В сто раз хуже… И в сто раз лучше.
Давид не мог произнести ни слова. В голове крутились картинки истерзанных мужей, к ним примешивались лица его погибших жены и дочери. Он с трудом дышал, но инстинктивно тем временем пытался ослабить узлы.
– Обожаю чувствовать ваш страх! – воскликнул, приближаясь к нему, убийца. – Вечный, неизменный, идущий из глубины веков. У всех моих жертв перед смертью был такой же взгляд, как и у тебя. Давид, Давид! Самое большое наслаждение не в заключительном акте, а в том, что подводит к нему. Доминирование. Разрушение. Момент, когда жертвы теряют человеческий облик, когда становятся… животными!
Его рука поглаживала вазу.
– Я держусь только благодаря этому, – признался Дофр, указывая на розовый предмет. – Знаешь, что я вижу в этой вазе? Знаешь, что она для меня? – Он плотоядно засмеялся. – Вагина! Девственная вагина! А ручка этого инвалидного кресла? А эти фаянсовые кувшины? Отвечай, Давид! Ты способен! Ты же специалист по серийным убийцам!
– Но Бу… Бурн… – залепетал молодой человек.
– А! Бурн! Бурн, Бурн, Бурн… – Дофр отвратительно хохотнул. – Бурн бы и мухи не обидел. Он был пассивным извращенцем, способным только на то, чтобы возбуждаться от некрологов или фотографий мертвых тел. Он страдал от своих мрачных фантазий, был сам себе отвратителен… Но каждый следующий день он нуждался в новой дозе грязи. Такова была его натура, его личность, и тут бы не помогла никакая терапия. Кроме моей. Моей терапии. Заманить его туда… – Он схватил скальпель и стал пускать солнечные зайчики. – Я помог ему погрузиться в мозг Палача, в мой мозг. Я питал его своими рассказами, помогал представлять сцены преступления, чувствовать запах плоти, которую надрезают хирургическим ножом. Я погрузил его в мир Палача, как погрузил и тебя. Он потел, дрожал, кончал вместо Палача, вместо меня. Я его не лечил, я ухудшал его состояние! Он становился зависимым… зависимым от этого кошмара.
– Но… но зачем? Я хочу… понять…
