– А может, тебе и вправду пришлось бы умереть под его кулаками, – прошептал человек ему на ухо. В глубине кухни все еще слышались задыхающиеся стоны матери и невнятное бормотание отца. – Но это был бы честный и порядочный поступок. Она бы осталась жива. Прожила бы жизнь… А еще ты мог бы его убить, когда подвернется возможность. Но ты ничего не сделал, Джонс… Совсем ничего… Остаток жизни прожил бок о бок с ее палачом. Он научил тебя обращаться с оружием, пьянствовать и быть одиноким. Это твой приговор. – Он кивнул на мать, неподвижно лежавшую на полу в коридоре. – Думать всю жизнь только о ней.
24
Со дня смерти Виктора Берри прошло несколько месяцев, а Мэри Энн по-прежнему жила погруженная в тишину, пропитанную горем, которое снедало ее день за днем. Сестры переехали жить в ее дом. Чтобы прийти на помощь младшей Морелли, они побросали все свои дела. Но, несмотря на внимание и любовь, которой они окружили двух осиротевших девочек, даже слабая улыбка не возвращалась на ее губы и лицо еще долго искажала гримаса страдания. Повседневность убивала Мэри Энн. Мелкие домашние дела и вопли Пенни, постоянно требующей внимания, приводили ее в отчаяние. У нее не оставалось сил ни на что, кроме жалости к себе самой.
Когда Мэри Энн вышла замуж за Виктора Берри, ей было семнадцать. К тому времени она махнула рукой на учебу, целиком поглощенная красавцем почти на двадцать лет старше, которого все уважали, любили и осыпали лестью. Виктор принадлежал к тем людям, которые, как говорится, сделали себя сами, был умен, хитер и до крайности самоуверен. Он воплощал в себе все, о чем могла мечтать семнадцатилетняя девушка. Разумеется, красив и высок ростом, с хорошим положением в обществе и безграничным уважением всех встречных и поперечных. Иногда он выкидывал какие-нибудь забавные фокусы, и она хохотала. Ему не изменяло чувство юмора, он всегда был жизнерадостен и излучал оптимизм. Но с течением времени обнаружилась и негативная сторона этого союза: долгие отлучки, казавшиеся порой нескончаемыми, потому что она оставалась совсем одна; страх, что он попадет в аварию, перелетая Атлантику или проделывая все эти головокружительные трюки, которые приводили в восторг всех, кроме Мэри Энн. Виктор успокаивал ее нежным словом и неустанным вниманием, а домой возвращался с кучей подарков для нее и девочек. Как радовалась Элизабет, разворачивая очередную игрушку и обнимая отца! Все это компенсировало долгие разлуки и бессонные ночи. Главное – девочки были счастливы.
Она так и не узнала, изменял ли ей муж когда-нибудь, хотя в глубине сердца была в этом уверена. Вполне естественно, что Виктору и его приятелям-трюкачам после выступления хотелось развлечься в далеком и незнакомом городе, и они пускались во все тяжкие. В ту пору Мэри Энн была еще совсем юной, ей в голову не приходило, что можно предать любовь, пусть даже на несколько часов. Но со временем она начала замечать мелочи, читать между строк, обращать внимание на детали, которые раньше казались пустяками. Она страдала, но умела молчать. Так оно все и было до последнего дня его жизни. Уважаемый человек, нежный отец, терпеливый и снисходительный супруг. Он ни разу не повысил на нее голос, ни разу между ними не вспыхивало ссор, и все-таки Мэри Энн чувствовала себя бесконечно одинокой…
Она долго и скрупулезно соблюдала траур, не замечая человека, который был рядом с ней, заботился о ее дочерях. По чистой случайности человек этот жил в соседнем доме. Иногда сквозь большие окна его красивого особняка в колониальном стиле Мэри Энн видела, как Алан занимается повседневными делами. Ей нравилось за ним наблюдать. Она замечала, что супруга Молоски трижды в неделю заходит к нему помочь с бесчисленными хозяйственными делами, которые предполагало содержание трехэтажного особняка, однако иной раз он сам высовывался в окно и принимался неуклюже вытряхивать коврик. Мэри Энн умиляли мелочи, окружавшие быт этого человека. Она знала, что он перенес такую же трагедию, что и она, и однажды оказался в их Богом забытом городке, где его единственными собеседниками были пациенты да местный пастор, с которым они в восемь вечера пили пиво. Переменив место жительства, Алан сбежал от тоски, чего сама она не имела возможности сделать. Куда ей было податься? Вот почему временами стены собственного дома нестерпимо давили ей на плечи, а побеги плюща, взбиравшиеся по стенам, не только украшали фасад, но и душили Мэри Энн. Но как бы там ни было, Алан всегда был на своем месте. В окнах дома, в саду, на улице – со своей неизбывной печалью, любезной улыбкой, пестрым шарфом, казавшимся в зимние дни особенно ярким, или в шелковой рубашке с расстегнутой верхней пуговицей, когда наконец воцарялась жара и так трудно было покинуть прохладу сада. Алан. Его глаза цвета лесного ореха, его вечно улыбающиеся губы, его угольно-черные волосы. Алан, подстерегающий Элизабет, когда та перелезала через изгородь, разделявшую их участки, и топтала его рододендроны и петунии. Всегда и всюду Алан. Куда ни глянь – везде он.
Случалось и так, что, укладываясь в свою одинокую кровать и погружаясь в сон, она представляла себе интимную встречу с Аланом. И из-за этих фантазий потом краснела и смущалась. Она не привыкла к таким переживаниям и чувствовала себя оскверненной. Но постепенно стыд пропадал, а фантазии посещали ее все чаще, даже во время бодрствования. Она представляла, как Алан входит в ее темную спальню, покрывает ее поцелуями, шепчет на ухо непристойности, которых она в жизни не слышала. Она мечтала, как его длинные пальцы ласкают каждый уголок ее тела, как ее жадный рот прижимается к его губам, и от возбуждения у нее учащалось дыхание.
– Алан… – пробормотала она как-то раз, задремав в гостиной.
Стыд и срам, несмотря на то что все быстро забылось. Карлота и Амелия сидели на диване напротив, глядя на нее широко раскрытыми глазами, и вдруг расхохотались. Мэри Энн ничего не понимала – она же спала, но сестры с готовностью изложили ей причину смеха, и она чуть не умерла от смущения.
– Надо бы тебе почаще к нему заглядывать, – насмешливо сказала Карлота. – Он так надрывается ради тебя и девочек. Весь город говорит, что он по тебе с ума сходит!
И все же полностью уверена она не была. Ее ужасала малейшая возможность отказа с его стороны. А потом начались эти странные сны. Человек, которого она когда-то давно видела около кроватки младшей дочери, являлся к ней на рассвете и нежно нашептывал на ухо, как она прекрасна. Она просыпалась ни свет ни заря, мокрая от пота. Иногда рубашка была задрана, тело обнажено почти до поясницы, и она смутно помнила, что испытывала удовольствие, которое в другое время показалось бы ей до крайности непристойным. Она была напугана. Но видения не прекращались. Во сне этот человек овладевал ею решительно и безжалостно. Когда она просыпалась, у нее болело все тело. А бывало и так, что на внутренней стороне бедер она обнаруживала синяки. Было ли это на самом деле? Или она потихоньку сходила с ума? Разумеется, сестрам про ночные приключения она не рассказывала. Это было немыслимо! Иногда ей приходило в голову, что ее собственные тайные желания преследовали ее в мечтах так часто, что в конце концов обрели материальную форму. Хотя, конечно, подобное объяснение ее не удовлетворяло. С течением времени она все отчетливее помнила то, что происходило во сне. Когда Пенни стало хуже, мужчина являлся каждую ночь. В сумерках комнаты Мэри Энн различала его кошачьи глаза, слышала мягкие шаги по ковру, чувствовала тяжесть чужого тела на своем ложе. Как правило, она погружалась в забытье, но иной раз пыталась кричать, и тогда существо зажимало ей рот и нежно шептало, что она должна быть хорошей девочкой, что она красива, обольстительно юна, что она не сумеет найти достойного мужчину, который ее удовлетворит, и что этим займется он. Настал черед успокоительных таблеток, поверхностного сна и смутного, но вполне обоснованного страха, как бы это существо не повадилось к Элизабет. И вот на фоне всего этого – смерть младшей дочери. В ту ночь, погрузившись в глубокий сон, вызванный снотворным, она видела, как человек рыдает возле нее. Он сидел на краю кровати, спиной к ней, лицом к окну, и плакал, заслонив лицо призрачными руками.
