Мэри Энн посмотрела на него в смятении. Алан был не рассержен, а обижен.
– Мне казалось, ты меня осуждаешь…
– Ради всего святого! – воскликнул он. – Я могу упрекнуть тебя лишь в одном: почему ты раньше мне не сказала, что с тобой происходит? Что ужас, отразившийся в твоих глазах на похоронах Пенни, был из-за тех жутких ночей, когда ты была совершенно одинока и беспомощна и никому про них не говорила! Мэри, как ты могла вообразить, что я тебя осуждаю? В какой момент тебе пришли в голову такие мысли?
– Я не знала, Алан… Пойми, мне тридцать семь, и половину своей взрослой жизни я провела в одиночестве. Я одна с девочками с тех пор, как погиб Виктор. Он был единственным моим мужчиной. Ты даже не представляешь, как мало я обо всем таком знаю!
Она посмотрела на Алана, чье лицо мягко освещала лампочка, и вздохнула. Его черты смягчились, хотя он по-прежнему был взбешен. Он понимал и жалел Мэри Энн, но эта история приводила его в ярость. Она собиралась что-то сказать, но он погладил ее обнаженные плечи, снова укрыл одеялом, словно желая спрятать от всего мира, и поцеловал.
– Я влюблен в тебя, Мэри. Ты даже представить себе не можешь, как сильно я в тебя влюблен, – печально проговорил он.
– А я в тебя.
Она слабо улыбнулась.
– Раз так, ты не должна от меня ничего скрывать, каким бы стыдным тебе это ни казалось. Я не позволю, чтобы он еще раз к тебе прикоснулся, ясно?
Мэри Энн медленно кивнула. Алан обнял ее так сильно, что ей стало больно.
– Теперь я понимаю, почему ты отпустила девочку к Джиму… – прошептал он, не дожидаясь ответа. Она закрыла глаза и прижалась к нему еще теснее. – Ты думаешь, что так она будет защищена. Подальше от дома… Господи…
25
Элен Дункан не заметила, как открылась дверь. Час назад Ларк и Оливер Перкинс отправились в бар Лоретты, и по физиономии шерифа – немыслимая помесь ротвейлера и дога – они собирались застрять там надолго. Было чуть больше восьми вечера, у Элен ныли ноги. С каждым днем ей становилось все сложнее сидеть неподвижно два часа кряду, она всерьез подумывала о том, чтобы сесть на диету, иначе ее варикозные вены лопнут годам к сорока. Первым делом надо зайти в «Коконут», купить Томми что-нибудь из еды. Она уже съездила домой за чистой одеждой. Затем посидела под дверью камеры, пытаясь выяснить, что же все-таки произошло. Разговаривать Томми не захотел и по-прежнему выглядел невменяемым. Казалось, одно воспоминание о происшедшем сводило его с ума. Глаза застыли, как стекляшки, щеки покраснели от слез. Глядя на него, Элен испытывала безотчетный ужас: если Томми, человек бывалый, привыкший ко всякого рода испытаниям, впал в подобное состояние, то что же такое с ним произошло?
Наконец он задремал, прикорнув на выцветшем тюремном матрасе, и она потихоньку ушла. Зашла в уборную, рассеянно полюбовалась на свое отражение в зеркале. Отметила, что все это время не может выбросить из головы погибших в аварии ребят. Двое семнадцатилетних подростков, впереди вся жизнь, полная открытий и нового опыта. Вот почему она не обратила внимания на шаги по линолеуму, не услышала звук открываемой на первом этаже двери, а затем сухой щелчок, с которым дверь захлопнулась.
Томми крепко спал, укрытый шерстяным одеялом. Он не видел причудливую фигуру, которая в замешательстве топталась перед его камерой. Когда он открыл глаза и всмотрелся в клубящуюся тьму, разбавленную лишь тусклым светом, сочившимся сквозь зарешеченное оконце под потолком на одной из стен, вся кровь, циркулировавшая по его телу, бросилась в голову. Виски бешено стучали. В ушах что-то невыносимо жужжало, воздух перестал вмещаться в легкие, а когда ему захотелось крикнуть, из горла донесся жалкий хрип, такой слабый, что даже он сам едва услышал. Он скатился с лежанки на пол и пополз в дальний угол камеры. Фигура переминалась с ноги на ногу, не произнося ни слова и рассматривая Томми своими кукольными глазами. Томми что-то забормотал. Что-то неразборчивое, умоляющее, путаное вырывалось из его рта. Он не хотел смотреть на фигуру, не желал чувствовать невыносимый ужас, который сковал мышцы его тела, не давая шевельнуться или произнести более-менее связанную фразу.
– Приветик, Томми, – все тот же пронзительный скрипучий голос. – Соскучился?
Существо подошло к решетке и просунуло руку между металлическими прутьями. Рука неестественно вытянулась, будто резиновая, пока один из длинных пальцев не царапнул Томми по лицу. Затем существо похлопало его по щеке чем-то вроде кисти руки.
– Тебя нет, – прохрипел Томми. – Это невозможно. Ты не существуешь. Тебя не может здесь быть. Это – сон. Чертов сон – вот это что. Самый обыкновенный сон.
Кукла покачала головой и хитро улыбнулась, так что два ряда мелких острых зубов сверкнуло между черных и тонких, будто обведенных фломастером, губ.
– Ага, размечтался. Вот он я! – существо поклонилось и принялось напевать: – «В камере осужденный ждет смерти, трик-трак, и никто не узнает про это». Ты хорошо себя вел? Трик-трак.
– Ты не существуешь!
– Говори, придурок: ты хорошо себя вел? Вдруг, когда я тебя распотрошу, явится дьявол и уведет тебя за ручку?
Непомерно длинная ручища втянулась обратно и приняла обычное положение. Раскачиваясь из стороны в сторону, существо прошлось вдоль решетки, постукивая пальцами по металлическим прутьям.
– Отвечай, Томми, а не то я войду к тебе в камеру и вырву тебе язык. «Трик-трак… и никто не узнает про это».
– Пощади меня! – простонал Томми: если эта штука приблизится, он сойдет с ума.
– Врунишка…
– Кто ты такой? Чего тебе надо? Почему ты выбрал меня?
Кукла вставила морду в решетку: голова ее вытянулась и просочилась сквозь прутья. Оказавшись внутри, она пришла в нормальное состояние.
– Врунишка Томми, – проскрипело существо. – Даю тебе последний шанс исповедовать свои грешки. Если будешь хорошим мальчиком, я тебя пожалею и расправлюсь с тобой побыстрее. А может, и нет! Я еще не решил.
Шея куклы начала удлиняться. Томми всем телом вжался в стену камеры. Он не мог этого вынести, это было больше, чем способен был вместить его разум.
– Чего тебе от меня надо, подлая тварь? Чего я такого сделал? – повторял он.
– Мне нужна твоя жизнь, Томми. Твоя кровь пахнет тухлятиной. Ты совсем не такой хороший мальчик, как все думают. Правда ведь, дурачина?
– Вон отсюда!
Шея марионетки вытянулась еще сильнее. Теперь уже тело целиком просачивалось между прутьями, постепенно перемещаясь внутрь камеры. Все перевернулось в сознании бедного Томми: он понял, что скоро ему предстоит умереть. Рука, туловище… Голова, нога… Вот оно и внутри. Оно здесь, рядом!
– Я тебе ничего не сделал! Не трогай меня!
– Не трогай, не трогай меня! – кривлялась кукла в считаных сантиметрах от него. Голос был уже не таким, как раньше: теперь это был женский голос, который Томми узнал. Этот голос преследовал его много лет подряд с тех пор, как он вернулся из Афганистана. Напрасно он надеялся, что забыл его. – Защити! Не отдавай им меня…
