— А почему?
— Потому что девочки говорят, что я самая безобразная в классе.
— Ну и что? — возразил Вилли. — Я уверен, что это просто глупые девчонки. Конечно, не сказать, что ты красавица. Но мне нет никакого дела до того, что говорят другие, — мне ты нравишься. Когда ты плачешь, я тоже готов плакать. Вчера Джордж Брэй побил свою сестренку за то, что она разорвала его змея; а я никогда не побил бы тебя, хоть бы ты все у меня переломала.
И они действительно любили друг друга, как ни различны были их натуры. Вилли был прилежен, терпелив, с ровным и спокойным характером, и все относились к нему с симпатией. Герти же была раздражительна, вспыльчива, резка, чрезвычайно обидчива.
И даже теперь ее любили лишь немногие, только те, кто знал ее очень близко.
За лето дети сошлись еще больше: Вилли заменил Герти Эмилию, хотя девочка не забывала своей покровительницы. Когда в октябре Эмилия вернулась, то была поражена успехами Герти за ее отсутствие. Уже прошлой зимой она иногда читала Эмилии вслух; теперь она стала читать гораздо лучше. Как для своего удовольствия, так и для пользы ребенка Эмилия просила ее приходить ежедневно, чтобы почитать часок. Герти была счастлива, что может хоть что-то сделать своей дорогой мисс, которая говорила об этом как о личном для нее одолжении. Отправляясь зажигать фонари, Труман отводил девочку к мисс Грэм, а на обратном пути заходил за ней.
Эмилия давала Герти не только детские книги.
Она видела, что девочка очень живая и способная, и чтение посерьезнее не могло повредить ей, а напротив, должно развить ее любознательность. Герти нравилось серьезное чтение, так как Эмилия объясняла ей все, чего она не понимала. Так она многое узнала.
Герти быстро продвигалась в своем развитии, и этим в огромной мере была обязана своим беседам с мисс Грэм и разговорам с Вилли. Как мы уже знаем, Вилли очень любил учение, и успехи Герти доставляли ему большое удовольствие. После двухлетней дружбы Вилли уже не был ребенком, ему шел пятнадцатый год, и страсть, которую Герти проявляла к учению, еще больше воодушевляла его. Ведь если десятилетняя девочка может сидеть за книжками после девяти часов вечера, пятнадцатилетнему юноше стыдно при ней тереть глаза и жаловаться на усталость.
К этому времени они начали вместе изучать французский язык.
Бывший учитель Вилли очень любил мальчика, который был у него лучшим учеником. Всякий раз, встречая его, он справлялся о том, что тот делает и продолжает ли заниматься.
Когда Вилли поступил на работу, учитель нашел, что у мальчика достаточно много свободного времени, и еще настойчивее советовал ему учиться дальше. Он и уговорил Вилли заняться французским, который мог ему пригодиться в жизни; он же дал Вилли и все необходимые учебники.
Само собой разумеется, что Герти не могла отстать от Вилли; у нее тоже возникло желание учиться французскому языку. Скоро выяснилось, что у нее большие способности к учебе, и она не уступала Вилли.
По вечерам в субботу Труман усаживался на скамью и сидел тихо, чтобы не мешать детям, а Вилли и Герти сидели, склонясь над книгой, и занимались переводами.
Работа шла дружно: Герти искала слова в словаре, а Вилли составлял фразы.
Итак, умственное развитие Герти быстро продвигалось вперед.
А как же шло ее нравственное развитие? Научилась ли она владеть собой, отличать добро от зла, правду от лжи?
Да, тяжелый труд, который мисс Грэм взяла на себя по отношению к заброшенному ребенку, не пропал даром; надо признать, что многое далось даже легче, чем можно было ожидать: характер Герти сделался прямым и благородным. Добром от нее можно было добиться всего; строгость же всегда ее только раздражала.
За эти два года Герти переродилась настолько, что Эмилия теперь не беспокоится за ее будущее, Труман гордится ею, миссис Салливан и даже старик Купер постоянно говорят, что Герти во всех отношениях изменилась к лучшему.
Глава XIII
Радость и горе
Однажды декабрьским вечером (это была третья зима, которую Герти проводила у Трумана Флинта) вошел Вилли с французскими книгами под мышкой. После обычного приветствия он воскликнул, бросив словарь и грамматику на стол:
— Герти, прежде чем сесть заниматься, я должен рассказать тебе самую смешную историю в мире. Это приключилось со мной сегодня. Я так хохотал дома, когда рассказывал маме!
— Я слышала, как вы смеялись, — ответила Герти, — и если бы я не была так занята, то непременно прибежала бы послушать. Ну, рассказывай скорей!
— А вот что, — начал Вилли. — Вы, вероятно, заметили, как утром все покрылось льдом. А как блестело! Когда солнечные лучи упали на большой вяз против нашей аптеки, мне казалось, что ничего красивее я в жизни не видал. Но это к рассказу не относится, разве только то, что тротуары были, как и все остальное, просто ослепительны.
— Я знаю, — прервала Герти, — я упала, когда шла в школу.
— Больно ударилась?
— Нет. Что же было дальше?
— Часов около одиннадцати стою я у дверей магазина и смотрю на прохожих и вдруг вижу: идет по улице самая смешная особа, какую только можно себе представить. Надо тебе сказать, на ней было что-то вроде платья, шелковое или атласное, черное, узкое-преузкое и отделанное рыжеватыми кружевами, которые некогда были, вероятно, черными, а теперь утратили цвет. Еще на ней был серый плащ, тоже шелковый; ты, вероятно, подумала бы, что он времен Ноева ковчега. Шляпу описать нельзя. Я могу только сказать, что она была вдвое больше всякой другой дамской шляпы, а к ней была привязана вуаль, которая спускалась чуть не до пят. Но замечательнее всего были очки. Я не видел ничего огромнее и ужаснее! Кроме того, она несла рабочий мешок, черный, шелковый, на котором были зигзагами нашиты лоскутки всевозможных цветов; носовой платок был пристегнут к мешку булавкой; и в такое время года, подумай только, на шнурочке болтался огромный веер из перьев, а в довершение всего — большой журнал, завязанный в платок! Боже! Я не могу без смеха вспомнить и половины того, что она несла, все это было пристегнуто большими желтыми булавками и общей кучей висело на левой руке вокруг мешка. И все-таки платье было в ней не самое смешное. Надо было видеть ее походку! Она казалась старой и слабой, и видно было, что ей очень трудно держаться на гололедице; несмотря на это на лице сияла такая улыбочка!.. Герти, жаль, что ты ее не видела, а то смеялась бы до сих пор.
— Какая-нибудь несчастная безумная? — спросил Тру.
— Нет, нет, — ответил Вилли, — просто большая оригиналка, но, я думаю, не сумасшедшая. Как раз напротив аптеки она поскользнулась и во весь рост растянулась на тротуаре. Я бросился к ней, испугавшись, что такое падение может убить это бедное маленькое создание. Мистер Брэй и какой-то покупатель выбежали за мной. Сначала она растерялась; мы перенесли ее в аптеку, и она через минуту-другую пришла в себя. Вы сказали «сумасшедшая», дядя Тру? О, ничего подобного! Она все прекрасно понимает, ручаюсь вам. Как только она открыла глаза и сообразила, что случилось, она стала искать свой рабочий мешок с его принадлежностями; все пересчитала, чтобы убедиться, что ничего не пропало, и с довольным видом покачала головой. Хороша сумасшедшая! Мистер Брэй налил в стакан укрепляющего и преподнес ей. Все грациозные ужимки и гримаски вернулись к ней, и когда мистер Брэй предложил старушке выпить, она отступила немного, сделав старинный реверанс, и вытянула вперед руки, чтобы выразить ужас, который внушало ей подобное предложение. Господин, который переносил даму, улыбнулся и сказал, что это ей не повредит. Тогда она быстро обернулась к нему, сделала еще один реверанс и ответила надорванным голосом: «Можете ли вы, сударь, честным словом благородного человека заверить меня, что это не опьяняющее лекарство?» Он с большим трудом удержался от смеха, но сказал ей, что она может быть спокойна. «В таком случае я рискну принять это питье, — милостиво согласилась дама, — оно довольно ароматно». Ей, видно, понравился также и вкус, потому что она выпила все до последней капли и поставила стакан.
