— Нет, — улыбнувшись, возразила Гертруда, — я люблю сюрпризы. Разве ты забыл?
Манеры Вилли совершенно не изменились, он говорил так же ласково и сердечно, как прежде.
Как раз в эту минуту птички в клетке, подвешенной к окну, возле которого сидел Вилли, принялись чирикать. Он взглянул вверх.
— Это твои птички, — сказала Гертруда.
— Все живы и здоровы?
— Все.
— Ты, значит, хорошо их берегла. Они нежные и редко выживают.
— Я их очень люблю…
— Как здоровье мисс Грэм? — спросил Вилли.
Гертруда ответила, что Эмилия еще не оправилась от потрясения, вызванного недавней катастрофой.
Зашла речь о крушении; Гертруда умолчала о том, что была в числе пассажиров погибшего судна. Вилли строго осудил беспорядки в пароходстве и преступную небрежность капитанов, которая привела к таким трагическим последствиям. У него тоже были знакомые на этом пароходе, но он не знал, что и мисс Грэм была там. Разговор становился все более непринужденным.
Речь шла о жизни в Калькутте, о парижских новостях, о педагогической деятельности Гертруды, но о том, что лежало на сердце у обоих, не было сказано ни слова.
Присутствие мистера Грэма мешало им говорить вполне откровенно.
Вошел лакей и доложил, что чай подан. Мистер Грэм встал с места; поднялся и Вилли. Мистер Грэм холодно пригласил его остаться; Гертруда тоже попросила не уходить, но Вилли решительно отказался, и она поняла, что его задел холодный прием мистера Грэма.
Старик вообще не любил молодежь; кроме того, он не забыл, что Гертруда покинула их из-за семьи Вилли, и это воспоминание не могло не сказаться на его отношении к гостю.
Гертруда проводила своего друга до дверей. Дождь прошел, но гудел сильный ветер, и становилось холодно. Вилли, взяв руки девушки, взглянул на нее, как будто хотел что-то сказать, но, увидев, что она избегает его взгляда, грустно пробормотал:
— До свидания, — и, пообещав приехать завтра, быстро вышел.
А Гертруда смотрела ему вслед, пока стук колес экипажа не дал ей знать, что он уехал. Тогда она убежала в свою комнату.
Ей хотелось побыть одной…
Как ни храбро она выдержала первое свидание, которого так ждала и так боялась, Гертруда чувствовала, что самое трудное еще впереди, и мужество готово было ее покинуть. Если бы Вилли сильно изменился, она могла бы разлюбить его. Но он вернулся таким, каким был: та же прямота, то же благородство, та же приветливость. Это тот Вилли, которого она знала и любила. Он ничего не забыл, вплоть до мельчайших подробностей их далекого детства.
Кто-то тихо постучал в дверь.
Думая, что ее пришли звать к чаю, она, не вставая с постели, сказала:
— Бригита, это ты? Я не хочу ужинать.
— Я не затем, барышня, я принесла вам письмо.
Гертруда одним прыжком вскочила с кровати и открыла дверь.
— Какой-то мальчик дал мне его и удрал, — сказала Бригита, передавая ей пакет.
Гертруда распечатала конверт, вынула несколько густо исписанных листков и начала жадно читать.
Глава XLV
Жизнь отца
Вот содержание письма.
«Моя милая дочь, мое милое, дорогое дитя!
Моя дочь, моя добрая, нежная дочь!
Теперь, когда твои собственные слова успокоили меня относительно самого главного, а именно, что мое имя не было запятнано в твоих глазах и ты не осудила отца, я поведаю тебе историю моей жизни и докажу, что ты моя дочь, и ты поверишь мне, полюбишь и, может быть, не откажешь мне в доверии, которого меня несправедливо лишили.
Я не скрою ничего, как это ни тяжело для меня.
Мистер Грэм — мой отчим. Связанный таким образом с теми, кто так дорог тебе, я все же несу их проклятие, потому что не только моя рука (о, не презирай меня, Гертруда!) погрузила в вечный мрак несчастную Эмилию, но помимо этого ужасного несчастья я был еще обвинен и в бесчестном поступке. Живя под тяжестью этого проклятия, безнадежно осужденный, я все же невиновен. Ты поймешь это, если поверишь моему рассказу.
Природа наделила меня строптивым характером, а воспитание только усугубило его. Я был кумиром моей слабохарактерной матери; за ее любовь я вечно благословляю ее память, но у нее не было воли обуздать и подчинить себе своевольный и неуравновешенный характер сына. Я не был ни злым, ни испорченным, и хотя и дома, и среди товарищей я любил главенствовать, у меня было много друзей. Моя мать вновь вышла замуж, и вскоре я с горечью почувствовал, в какие цепи собирается заковать меня мистер Грэм, ее муж. Если бы он обращался со мной ласково, по-человечески, если бы он старался завоевать мою любовь (а это было совсем не трудно, потому что по своей горячности я был склонен и к сильной привязанности, и к глубокой благодарности), он мог бы оказать огромное влияние на мой неустановившийся характер.
Но он обращался со мной сдержанно и холодно. Он с пренебрежением оттолкнул мои лучшие побуждения, когда по настоянию матери я назвал его отцом. Но, отвергнув это звание, он пользовался его преимуществами, оскорбляя меня этим на каждом шагу и настраивая против себя.
Два факта усиливали мою неприязнь к отчиму: я знал, что всецело материально завишу от его милости, а ненависть ко мне мистера Грэма, оказывается, объяснялась старинной враждой его с моим отцом.
Но как ни сильна была борьба в моем сердце, власть мистера Грэма оказалась сильнее; я был еще ребенком, к тому же я не мог оставаться глухим к мольбам матери, которая умоляла меня из любви к ней покориться. Редко, только в случаях особенной несправедливости, я бунтовал открыто. Так проходили годы. И хотя моя любовь к мистеру Грэму не увеличивалась, но привычка, интерес к наукам и приобретенное умение владеть собой постепенно сделали мою жизнь более или менее сносной.
К тому же моя привязанность к Эмилии и ее отношение ко мне вознаграждали меня за все неприятности. Я любил ее не потому, что она была всегда моей заступницей пред отцом, и не потому, что она подчинялась моим желаниям и во всем помогала мне, но потому, что наши характеры были как будто созданы один для другого; чем старше мы становились, тем теснее была наша дружба, и только варварская рука могла разорвать ее.
Умерла мать. Против своего желания я служил тогда в торговом доме мистера Грэма и продолжал жить в его семье. Но вдруг и без всякой видимой причины мистер Грэм повел себя со мной так жестоко, что моя гордость восстала; нравственные пытки, которым он подвергал меня, доводили меня до бешенства. Он хотел отнять у меня единственное утешение — Эмилию. Не буду рассказывать здесь ни о его побуждениях, ни о тех средствах, которые он употреблял; скажу только, что все это превратило мою антипатию к нему в сильнейшую ненависть, а мое безотчетное неповиновение — в открытую и решительную борьбу.
