Тем не менее по их самым последним данным, я тратил энергию с такой скоростью, как будто бежал вверх по лестнице по 116 ступенек за минуту. Моя нормальная частота сердечных сокращений почти утроилась, и, по их экспертному мнению, ситуация вышла из-под контроля, а я оказался в зоне, из которой могу и не вернуться. Сернан, заявили они, находится в большой опасности.
Я все еще не хотел признавать этого и сглотнул с чувством разочарования, понимая, что сейчас творится в ЦУПе. Я сделал уже так много, а теперь этот уникальный шанс совершить нечто, чего раньше никто не делал, мог ускользнуть от меня. Смешно, думал я, работать изо всех сил, продвинуться так далеко и не пройти весь путь. Если они собирались отменить полет, нужно было сказать об этом раньше, когда я боролся со «змеей». Я подошел так близко! Моя решимость не отступать может или привести к одному из величайших достижений в исследовании космоса, или иметь своим итогом окончательный крах и стоить мне жизни. Я чертовски устал, но все же хотел продолжать.
Сидя на своем маленьком троне, я еще раз потерся носом о запотевшее стекло шлема, сделал дырочку и посмотрел наружу. Была еще ночь, Австралия проплывала подо мной, виднелись огни Перта на западе и Сиднея на востоке, на противоположных концах этого просторного континента. Я знал, что на другой стороне мира, где все еще сияет Солнце, находятся моя жена и наша маленькая дочь, и все, что я люблю и чем дорожу. Космос в первый раз показался мне враждебным, словно я наконец-то встретил достойного противника. Мне пришлось признаться себе, что я держусь с трудом, но я все же хотел полететь на этой чертовой установке.
Мудрость осенила нас всех с восходом Солнца.
«Джино, ты вообще что-нибудь видишь?» – прохрипел голос Тома, слов было почти невозможно разобрать.
«Ты меня хорошо слышишь, да или нет?» – прокричал я в микрофон, но он едва мог меня понять. Сквозь помехи, на повышенных тонах мы обсудили ситуацию и пришли к разочаровывающему решению.
«О’кей, – сказал он. – Слышу тебя с ужасными помехами. О’кей. Ты всё понял? Я говорю – нет… потому что ты сейчас даже не видишь ручки ориентации. Переключись обратно на электрический фал от корабля».
Это было правильное решение, и Том не собирался его обсуждать. Он вышел на связь с Землей.
«Гавайи, это «Джемини-9»».
Станция слежения на Гавайях ответила на вызов.
«Мы прекращаем работу с AMU, – сказал Том. – У нас нет выбора».
«Принято, мы согласны», – пришел ответ.
«Джин просил передать, что очень сожалеет об этом, но у него нет выбора, и у меня тоже».
«Принято. Мы поняли».
На этом обсуждение закончилось.
Со вздохом я закрыл глаза и повернул шлем в сторону утреннего Солнца, чтобы его тепло растопило хотя бы часть влаги на стекле. Я сделал всё, что мог. Я не сдался, я был готов бежать и дальше, если бы так решили. К сожалению, право выбора принадлежало не мне, и хотя мне не сильно нравилось оставлять работу незаконченной, я знал, что поступить так – правильно. Пора было возвращаться домой.
Оставалось сделать две вещи – избавиться от AMU и вернуться в корабль. Освободиться от притяга, вновь подключить фал от корабля и выбраться из секции адаптера, аккуратно сматывая за собой «пуповину», было легче, чем залезть туда, но все же отнимало много времени.
Но теперь я не был уже столь аккуратен и расчетлив. У AMU больше не было никакой цели в этом полете, и я более не беспокоился об этой чертовой штуке. ВВС США заплатили 10 миллионов долларов, чтобы создать такое чудо техники, а мы без тени сожаления собирались выкинуть его в космос и позволить ему сгореть в атмосфере.
Время летело, пока я выбирался из когтей AMU и выползал, цепляясь, на боковую сторону «Джемини» и вдоль нее к кабине. Наддутый скафандр вовсе не потерял своей жесткости за два прошедших часа, и стекло гермошлема было совершенно мутным. Последние силы уходили подобно отливу, а мои проблемы еще не кончились. На самом деле в ближайшие минуты мне предстоял тяжелейший этап выхода.
Мой выход в космос занимал умы почти всех. Профессиональный гольфист Берт Янси был так поглощен телевизионным репортажем в номере мотеля, что забыл о начале финального тура Memphis Open с призом в 100 тысяч долларов. В Риме папа Павел VI помолился за нас в Апостольском дворце. В эту минуту я был благодарен за любую помощь.
В Техасе в нашу комнату вползла тревога. То, что слышал Роджер через два часа после начала выхода, не соответствовало плану. Обеспокоенный, он вышел из комнаты, чтобы поговорить по специальному «красному телефону», который соединял напрямую с ЦУПом. Он вернулся с непроницаемым лицом и снова сел с Барбарой разбираться в циклограмме.
«У Джина есть еще около 25 минут до того, как вновь наступит тень, – сказал он. – Без Солнца ему будет холоднее, и стекло запотеет еще больше». А затем он обозначил проблему, о которой до сих пор мало кто думал: «Из-за этого ему будет трудно войти обратно в корабль».
Барбара кивнула. «Как много времени нужно, чтобы зайти обратно?» – спросила она. Роджер посмотрел ей в глаза: «Примерно 20 минут». Пятиминутный запас еще никогда не казался таким маленьким.
Марта пододвинулась поближе и обняла мою жену. «Давай, Джин, – прошептала она. – Залезай обратно».
По опыту Эда мы знали, что проникнуть обратно в корабль будет чертовски нелегко. Вместо того чтобы сказать, что это трудно, Эду стоило объявить, что это почти невозможно. Если астронавт был выше 175 см, он не мог выпрямиться в тесной кабине, не упершись головой или ногами. Во мне даже без шлема было 183 см, а это означало, что мне нужно будет слегка сложиться, чтобы залезть внутрь. Я уже измучился, и к тому же на мне были стальные штаны. Но я помнил, что боевой вылет не закончен, пока пилот не сел на авианосец, а в открытом космосе работа не сделана, пока люк корабля не закрыт и не заперт.
Когда я вылез из люка, мы прикрыли его, оставив щель примерно в 8 см, чтобы «змея» могла выползать наружу, а внутренняя часть корабля была защищена от прямых лучей жгучего Солнца. Я стал вслепую нащупывать люк. «Не вижу», – сказал я Тому, отыскивая что-нибудь знакомое. Наконец мои шарящие перчатки обхватили люк, я открыл его, повернулся и засунул внутрь ноги. Том, который все это время сматывал фал, теперь мог до меня дотянуться – он схватил меня за коленку, чтобы придать опору и наконец-то положить конец моему балету в невесомости.
Я же задел фотоаппарат Hasselblad, которым Том фотографировал мой выход. Камера поплыла перед моими глазами, и я попытался ее схватить, как игрок с первой базы хватает отбитый мяч. Неуклюжая перчатка коснулась ее, но у меня уже не было сил, чтобы крепко сжать пальцы и удержать камеру, и фотоаппарат, крутясь, уплыл прочь. С ним ушли и фотографии моего выхода, но я сумел снять и сохранить кинокамеру.
Мы шли над Атлантикой, когда я, полный внутренних опасений, начал протискиваться в кабину. Том держал меня за ноги, потому что негибкий скафандр сопротивлялся, словно живой. Попытки сложить его напоминали складывание пополам надувного матраса. Том не мог оказать никакой другой помощи, и вокруг не было больше никого, так что именно мне приходилось сражаться со скафандром и кораблем одновременно. Я тяжело дышал от напряжения, но все же старался не сказать лишнего, потому что врачи внимательно слушали.
