– И утопленницы. – Нина одернула рукав кардигана. – Без моего приглашения в дом они не войдут, а приглашать я их не стану.
– Какая ты, однако, негостеприимная. – Не получилось с официальным тоном, можно попробовать сарказм. – А если очень сильно попросят? Я их видел вчера, Нина! Вот этих самых навок-утопленниц, про которых нам тут рассказывал Яков. Только я тогда по незнанию решил, что это какие-то местные тетки. Сектантки там или фольклористки. Песенку их, между прочим, тоже слышал.
– Тогда тебе лучше переехать жить в Загорины, – сказала Нина бесцветным голосом, а Чернов внезапно рассвирепел. Выходит, она такая храбрая и отчаянная, а он такой трусливый. Испугался каких-то русалок! Какой-то чупакабры испугался! У него оставался еще один аргумент, но Яков его опередил.
– Лютаев вернулся, – произнес он очень тихо, почти шепотом. – Слышишь меня, Нина? Человек, который зверски убил твою прабабушку, вышел из тюрьмы на волю. А сегодня мы тут совершенно случайно нашли мертвую девчонку. Растерзанную! И он придет за тобой, Нина. Я в этом ни на секунду не сомневаюсь. Он помешался на Алене. Это была такая любовь… граничащая с сумасшествием. Может, он и сошел с ума? Что скажешь? Алена забрала тебя и сбежала. От него сбежала. Они ссорились часто. Такая у них была любовь… – Яков поморщился, как от боли. – И вот представь, она сбежала, бросила его одного. И спросить не у кого, за что, потому что старуха молчит. У Силичны характер был кремень. Шипичихе до нее далеко. Знаешь, девочка, я не верю, что Лютаев убил остальных женщин, но прабабку твою он мог убить запросто. Сначала убить, а потом инсценировать… нападение зверя инсценировать. А теперь Лютый вернулся. Алены больше нет, зато есть ты и твой малец.
Наверное, это было сродни удару под дых, потому что Нина вдруг со стоном сложилась пополам и начала медленно валиться со стула. Чернов успел подхватить ее за плечи, бережно уложил на нагретый солнцем пол террасы, с яростью глянул на всполошившегося, подорвавшегося с места Якова. Но на ярость не оставалось времени, нужно было что-то делать с Ниной. Хотя бы понять, что с ней происходит.
– Воды принеси, – прохрипел он Якову. – Да тихо, чтобы Темыча не напугать.
Яков как-то неловко, бочком, двинулся к двери и исчез в полумраке дома, а Чернов приступил к реанимационным мероприятиям. Как умел, так и приступил. Сначала попытался нащупать пульс, потом сердцебиение. Мешали кардиган и футболка. Пришлось задрать. Лучше бы не задирал. Потому что от увиденного стало плохо уже ему самому. Про такое говорят – нет живого места. На ней и не было. Что там банальная царапина, оставленная зверем, когда Нинины живот и грудная клетка оказались одним сплошным кровоподтеком! Сжав зубы, не выпуская на волю ни жалость, ни ярость, он первым делом ощупал выпирающие ребра. На первый взгляд ребра целы, но рентген не помешает. Ей – рентген, а ему – бокал вискаря для успокоения нервов. А сердце билось. Быстро-быстро стучало по этим несчастным, выпирающим ребрам. Значит, живая, просто без сознания.
Он едва успел одернуть на Нине футболку, как на террасу с чашкой в руке выскочил Яков. Он сунул чашку Чернову, признавая за ним право на реанимационные мероприятия. Знать бы еще, как реанимировать. Чтобы бережно и деликатно. Чтобы эффективно и неоскорбительно…
Ледяная вода полилась Нине на щеки, потекла на шею, промочив ворот футболки и кардигана. Ледяная вода всегда выручала Чернова в лихие юношеские годы, когда нужно было срочно прийти в себя после бурной, наполненной алкоголем и прочими излишествами ночи. А раз помогало ему, должно помочь и Нине.
Помогло. Она со свистом вздохнула и рывком села. В ее глазах цвета болотной пустоши медленно, один за другим, загорались огоньки святого Эльма. Надо думать, это был хороший прогностический призрак.
– Прости, – сказал Чернов виновато. – Я не хотел тебя пугать.
– И меня прости, – сунулся из-за его плеча Яков. – Я тоже не хотел пугать. Я только хотел, чтобы ты поняла, чтобы осознала, насколько опасен для тебя этот человек.
Она перевела на него взгляд, и огоньки святого Эльма вспыхнули все разом. Наверное, так ярко, что Яков зажмурился.
– Я не боюсь, – заявила Нина таким тоном, что оба они сразу поняли: она и в самом деле не боится. Понять бы еще, не боится только вышедшего на волю маньяка или и всего остального…
* * *
…Было пыльно и душно. А еще страшно. Так страшно, что хоть криком кричи. Но кричать не позволили, зажали рот косматой, пахнущей свалявшейся шерстью лапой и глаза закрыли. Нина думала, что задохнется, что не выдержит ни этой пыли, ни этой духоты, ни этого страха. Может быть, она и не выдержала, потому что пыльная темнота вдруг кувыркнулась, и Нина кувыркнулась вместе с ней, больно ударившись головой обо что-то твердое.
В темноте было спокойно и не страшно. Жаль только, что недолго. Жаль только, что Нина не осталась в ее спасительных объятиях, а решила открыть глаза, посмотреть решила…
Скрюченная, поросшая дымчато-серой шерстью спина, впалая грудь и широкие плечи. Узкий, как кнут, хвост по-кошачьи нервно сшибает белые головки одуванчиков, и серая шерсть покрывается белым пухом, как сединой. А между широко расставленными лапами – бабушка… Ее лицо, обычно загорелое до черноты, сейчас землисто-серое, и глубокие морщины кажутся нарисованными на нем черной гуашью. А глаза яркие, зеленые-зеленые, как у мамы и иногда у нее, Нины. Бабушке плохо. Бабушке больно, но она из последних сил терпит эту страшную боль. Про боль Нина знает, потому что видит перепачканную чем-то красным бабушкину блузку. Раньше блузка была белоснежная, расшитая синими васильками, а теперь вот красная. Это кровь. Очень много крови… Ее так много, что песок под бабушкой побурел, а широко расставленные когтистые лапы сейчас словно в алых сапожках. Мама читала Нине сказку про кота в сапогах. А это Сущь в сапогах…
Бабушка смотрит. Бабушка знает, что Нина видит ее и Сущь, и улыбается из последних сих, а потом шепчет одними только губами:
– Ничего не бойся… И не смотри…
Но Сущь слышит, нервно дергаются острые уши, и шерстяное нескладное тело плывет, словно бы раздается в размерах. А хвост яростно сшибает последний одуванчик и замирает. Сущь оборачивается, смотрит прямо на Нину. У нее глаза цвета бабушкиной крови и черный, как уголь, кошачий зрачок. И из по-кошачьи мягких подушечек выдвигаются длинные-длинные когти.
– Закрой глаза… Не смотри…
Она уже не может понять, чей это приказ, бабушки или зверя, и послушно зажмуривается, но недостаточно быстро, чтобы не увидеть, как рассекает воздух когтистая лапа… Кричать больше не хочется. Больше вообще ничего не хочется. Так и остаться бы с закрытыми глазами, чтобы ничего не видеть, ничего не помнить… Но не удается. Из пыльного, пахнущего кровью и псиной забытья ее выдергивают грубо и бесцеремонно, а потом говорят голосом Чернова:
– Прости. Я не хотел тебя пугать.
Он не понимает. Он просто не знает, что нет испуга сильнее, чем тот, что она пережила в детстве. Что по сравнению с тем ужасом все остальное меркнет и покрывается бурыми пятнами засохшей крови. А вот она знает! Она знает, как умерла ее прабабушка. Знает, кто ее убил… не знает только одного, почему Сущь оставил ее тогда в живых.
