Дверь открылась почти бесшумно, словно бы кто-то легонько толкнул ее невидимой рукой. Или лапой. Это уж как посмотреть. Яков перестал дышать, приготовился. Чернов тоже приготовился.
Секунды летели одна за другой, складывались в минуты, но ничего не происходило. Сквозь открытую дверь в землянку хлынул прохладный воздух. Уже не тонким ручейком, а полноводным потоком, так, что с непривычки закружилась голова. Снаружи не доносилось ни звука.
– Затаился, – сказал Яков тихим шепотом. – Умный, падла.
Чернов согласился и с первым, и со вторым утверждением, но это не избавляло его от принятия решения. Русалья ночь входила в полную силу, а Нина и Темыч на озере совсем одни. Он обещал защитить, но так и не пришел. Что она подумала? Наверняка не удивилась. Кажется, она уже привыкла к предательству.
– Я пошел, – произнес он тоже шепотом.
– Куда пошел? – кажется, испугался Яков, а потом вдруг решительно сказал: – Я иду первым, у меня ствол.
И попер буром, словно партизан, готовый броситься на амбразуру. Чернов попер следом, в который уже раз пожалев об оставленном в джипе оружии.
Прежде чем выйти из землянки, Яков пальнул. Предупреждающий выстрел, глупый и бесполезный. Огнеглазого зверя пулей не убить, а вот разозлить можно запросто.
Некого было злить. Не оказалось снаружи никого: ни зверя, ни человека. В холодном лунном свете белело сломанное пополам бревно, чернели оставленные на двери царапины.
– Это что? – спросил Яков, не опуская ружья. – Где он?
– Ушел. – Чернов был в этом почти уверен.
– Как ушел? – Яков пошарил в кармане куртки, вытащил сигарету и с наслаждением закурил.
– Может, отозвали? – предположил Чернов, с вожделением поглядывая на сигарету: он бы и сам не отказался, хоть и бросил курить лет шесть назад.
– Кто отозвал? Кто вообще может управлять такой тварью?
– Кто-то точно может. – Чернов подставил разгоряченное лицо под прохладный, влажный от тумана ветер. – Может быть, тот, кто натравил зверя на Силичну.
– Ты думаешь, его натравили? – Яков глубоко затянулся.
– Я не знаю, что думать.
– Лютый? Типа Серега его натравил? Батя его был лесником, лес они знали как свои пять пальцев. Всякую живность подбирали. Однажды у них целый год лосенок жил. Вместе с коровами, представляешь? Думаешь, нашли в лесу вот это… – Яков недоверчиво покачал лысой головой. – Нашли, выходили, а теперь что? А теперь зверь мстит всем, кого Лютый считает виноватым?
Чернов пожал плечами, вместо того чтобы искать ответы, которых у него не было, сказал:
– Мне пора. Нина там одна.
– Нам пора, – решительно поправил его Яков, а потом добавил: – С этим надо что-то делать.
Определенно, с этим нужно было что-то делать. И как можно быстрее, поэтому спорить Чернов не стал, ломанулся через бурелом прочь от землянки. На сердце было неспокойно. Теперь он знал такое… вспомнил такое, что хоть вой. Теперь он знал, где его мама. Теперь он знал, кто его мама… Силична сказала, что они приходят за теми, кого любили при жизни, что больше года не может продержаться ни одна из них. Прошло больше двадцати лет, а она все еще держится. Она не пыталась его убить. Наоборот, она пыталась его защитить.
* * *
…В доме было темно и тихо. Нина зажгла свет, прошла на кухню. Темная вода прокралась за ней мокрыми следами босых ног. Захотелось кофе. До рези в желудке, до зубовного скрежета. Кофе и шоколада. И того, и другого побольше. А еще бы виски, крепкого виски, которым отпаивал ее Чернов. Но Чернова нет, и виски, стало быть, тоже нет.
Нина на цыпочках прошла в спальню, тихонько, стараясь не шуметь, открыла дверь тайника. На мгновение ей почудился в его глубине красный отблеск. Всего лишь на мгновение, но этого хватило, чтобы сердце замедлило бег, почти остановилось. Она вернулась на кухню, поставила турку на огонь. У нее еще есть немного времени. Наверное…
В дверь деликатно постучали, когда кофе уже вскипел. Нина вздрогнула, выключила газ, поплотнее закуталась в пуховую шаль, подошла к двери. Она почти знала, кто за ней стоит, но все равно спросила:
– Кто там?
– Нина… Ниночка, – голос был тихий, словно бы виноватый. И да, она узнала этот голос. – Простите, что так поздно, но мне срочно нужно с вами поговорить. Впустите меня, пожалуйста. Это касается того… убийства.
Нет, она не впустит. Этой русальей ночью она не впустит в свой дом ни одного чужака. Но она может выйти наружу. Теперь точно может.
Ружье оказалось тяжелым, почти неподъемным. Нина могла бы оставить его в доме, но решила взять с собой. На всякий случай. Навьи ночи полны страшных сюрпризов. Ей ли не знать. Ей ли не помнить…
Он стоял на террасе, широко расставив ноги, на его плече тоже висело ружье.
– Доброй ночи, Геннадий Львович. – Нина аккуратно прикрыла за собой дверь. – Простите, что не приглашаю в дом. Темка спит, мне не хотелось бы его разбудить.
– Ничего, Нина. – Он понимающе кивнул, а потом многозначительно глянул на ее ружье. – Времена сейчас неспокойные. Я вот тоже… – Правая рука его коснулась ремня, на котором висело ружье. – На всякий случай вооружился. Кстати, вы умеете пользоваться оружием?
– Умею. Зачем вы пришли, Геннадий Львович?
Можно было не спрашивать. Она знала, зачем он пришел. Не догадывалась, а именно знала. Боялась ли? За себя точно не боялась, а Темку защитят. Защитят точно так же, как защитили ее двадцать лет назад. Нина в этом не сомневалась, все сомнения развеялись, когда темный поток воспоминаний снес с петель потайную дверцу.
– Русалья ночь на исходе, – сказал он задумчиво и улыбнулся. – Самая сильная ночь в году, самая темная, самая опасная. Чувствуете, как вскипает кровь? – Он прислушался. То ли к биению собственного сердца, то ли к кипению собственной крови.
Нина тоже прислушалась. Русалья ночь полнилась жизнью и не-жизнью. И того, и другого поровну, но в любой момент чаша весов может качнуться. Ей, Нине, решать, в какую сторону. Она точно знает, что именно ей. И она почти уверена, что справится. Ей даже не нужно для этого ружье. Выстрел может разбудить Темку.
Она аккуратно положила ружье на стол, рядом с забытой с вечера чашкой. Вот такой натюрморт.
– Я думала, вы придете вдвоем, – сказала, упираясь ладонями в столешницу. – Или даже втроем.
– Втроем? – Он приподнял вверх густые брови, усмехнулся. – Проницательная. И чертовски красивая. Почти такая же красивая, как твоя мать.
– Уберите оружие, Геннадий Львович. – Ее улыбка светилась радушием и легкомыслием. – Я не хочу, чтобы выстрел разбудил моего сына.
– Теперь я понимаю. – Верхняя губа его дернулась вверх то ли в улыбке, то ли в оскале. – Я понимаю, почему она тогда не издала ни звука, даже не пикнула. Она тоже не хотела, чтобы ты услышала. Знаешь, как злит молчание, Нина? Можешь ты это понять? Когда хочется одновременно и выть от восторга, и рвать на куски от ярости?
