И мы спокойно спим в своих разнокалиберных скворечниках. Раз кричит дядя Саша – значит, всё в порядке.
За вторым столбом меня обгоняет голубой «москвич». За третьим – шоколадные «жигули» и почти сразу мягко покачивающаяся серая «Волга».
Вот кого я ничуточки не боюсь, так это личных автомобилей. Наоборот, они меня боятся. Они загодя начинают забирать влево, осторожно и предупредительно объезжают меня. И если я при этом вдруг вильну рулём, машины испуганно вскрикивают.
Дядя Саша, когда его догоняют машины, останавливается. Нет, не для того, чтобы «проголосовать». Просто останавливается, отступает – от греха подальше – к самому краю дороги и, повернувшись к ним лицом, пропускает.
Догнал дядю Сашу «москвич» – обдал пылью, покатил дальше.
Догнал жигулёнок – бодро проклаксонил: «Салют, дядя Саша!» – и показал корму.
«Волга» споткнулась было, но, осторожно перенырнув колдобину, снова наддала ходу.
Видать, тоже у товарищей лимит времени: торопятся – боятся, как бы камера не спустила.
А у меня сегодня всё в ажуре. Правда, на свадьбе я потерял минуту, но зато магазин подарил мне аж полторы: очереди совсем не было. Так что я могу себе позволить задержаться.
– Дядя Саша! – говорю я, притормаживая – Давай сумку-то, довезу. Повешу на руль – и алле-пошёл.
Дядя Саша прижимает сумку к себе, словно боится, что я выхвачу её, и строго говорит:
– Яйцы!.. Яйцы у меня здесь. Вот эту вот, если желаешь помочь, возьми. Тут хлеб… Четыре буханки? – уточняет он вопросительно (дескать, четыре-то довезешь ли? Не передумаешь?).
– Давай-давай, – говорю. – Домчим – будь спокоен.
– На штакетник там повесь!.. Сумку-то! – кричит мне вслед дядя Саша.
…Камера начинает дрябнуть. Потерявшее упругость колесо больше не выталкивает из-под себя мелкие камешки, а мягко обволакивает их.
Но теперь уже не страшно.
Двенадцатый столб… тринадцатый… четырнадцатый – и я поворачиваю в свой кооперативный рай…
II. Покупка
Это началось ещё осенью. Однажды за ужином жена сказала:
– Хочу грядку.
Я не понял.
– Ну, грядку. Пусть всего одну, пусть совсем маленькую. Я бы там посадила вот столько лука, – она отмерила руками сантиметров тридцать – сорок, – вот столько редиски, вот столько гороха, вот столько салата, вот столько укропа, а всё остальное заняла бы под цветы.
– Минутку. Что всё остальное? Ведь грядка-то одна. И маленькая.
Жена подумала и сказала:
– Ну, я посадила бы цветы по краям.
Откровенно говоря, я давно ждал чего-нибудь этакого. Не может быть, говорил я себе, чтобы у молодой женщины со временем не обнаружился какой-нибудь каприз. Таких женщин и в природе-то не существует. Но убогое воображение подсказывало мне стандартные претензии: она-де губит со мной свою молодость, замуровала себя в четырёх стенах среди кастрюль и пелёнок, мы редко бываем в гостях, в театрах, на концертах и так далее. К этому я готовился. У меня был продуман план обороны, в котором предусматривались мелкие отвлекающие уступки и ошеломительные контрудары, перерастающие в рейды по тылам.
Нелепая грядка упала как снег на голову. Я растерялся.
– А может, купим абонемент на симфонические концерты? На целый год, а? Будем ходить, слушать.
– С ней? – кивнула жена на дочку и грустно покачала головой. – А в огороде я бы ей лопаточку дала – она бы тоже копалась, никому не мешала.
– Погоди, погоди! – всполошился я. – Только что ты говорила про одну грядку.
– Ну да, мне больше и не надо. Но грядки-то в огороде делают, не на асфальте же… И пусть бы там не было домика, – снова замечтала она. – Можно соорудить шалашик или сделать навес от дождя, а пищу готовить на летней печке.
– Стоп! – решительно сказал я. – Огород, шалаш, печка… Где ты всё это собираешься устраивать? На детской площадке? Во дворе? Ведь нужен участок. Ведь это, золотко моё, называется «дача».
Жена подняла глаза вверх, прислушалась – что там происходит в её душе – и спокойно ответила:
– Значит, я хочу дачу.
– Милый, купи мине дачу, – пробормотал я.
– Я не говорила – милый, – уточнила жена.
– Ещё бы… Но это и не про тебя. Песня такая есть.
Благодаря этой песенке на некоторое время тема дачи превратилась у нас в развлечение. Жене понравились слова, и она, вроде бы дурачась, принималась иногда напевать:
Милый, купи мине дачу —
Трудно мне в городе жить.
А еслив не купишь – заплачу
И перестану любить.
На что я немедленно отвечал следующим куплетом:
Нет в мине, милая, денег,
Чтоб тебе дачу купить.
А еслив не любишь – не надо:
Я и без любви могу жить.
А поскольку в песне варьировались только эти два куплета – она ему: «Милый, купи мине…» (ленту, шляпу, дачу), а он ей: «Нет в мине, милая, денег…» – жене нечем было крыть, и последнее слово, таким образом, оставалось за мной.
Скоро, однако, жена сообразила, что её вовлекли в бесконечную и безнадёжную игру. Пение в доме прекратилось. Началась мелодекламация. Жена придумала контригру. Она подучила дочку, и эта козявка стала встречать меня одним и тем же весёлым воплем: «Хочу дачу!» Поприветствовав отца таким образом, дочка забиралась на тахту и, подпрыгивая на ней, как на батуте, выкрикивала: «Хочу! дачу! хочу! дачу! хочу! дачу…» Энергия в ней таилась неиссякаемая. Она могла прыгать часами. И прыгала бы, да не выдерживала сама жена, придумавшая эту весёленькую игру.
– Хватит, кисанька, хватит, солнышко. Вон у тебя уже носик вспотел. Пойдем купаться – и баиньки. А завтра опять попрыгаешь.
Наступало завтра – и всё повторялось снова.
В конце концов слова эти поселились во мне и стали жить самостоятельно. Я шёл по улице, и каблуки отстукивали: «Хочу! дачу! хочу! дачу!» Дачу требовали колёса электрички, все пишущие машинки в издательстве, часы, лежащие по ночам на тумбочке возле кровати, и даже дверь совмещённого санузла. «Хоч-чуу дач-чуу!» – канючила она мерзким старушечьим голосом.
…К зиме я сдался.
И тут, когда вопрос о покупке дачи в принципе был решён, – обнаружилось, что мы опоздали с этой идеей. Мы опоздали на целую историческую эпоху, ибо окружавшее нас человечество давно превратилось в дачников. Мы как-то проглядели этапы этого превращения, в том числе – главный, золотой период, когда «нарезались» участки, раздавались угодья и неугодья, обживались бугры и раскорчёвывались согры. Теперь же участки больше не нарезались. Нечего было нарезать. На много десятков километров вокруг, в борах и мелколесье, на взгорках и в поймах стояли дачи, дачи, дачи. Густой малиновый дух нежил обоняние.
