Прежде всего она заметила возбуждение на улицах. Множество людей проходили по мосту в обе стороны. Каждый день в Рим верхом на мулах въезжали кардиналы со своими свитами. Вокруг стояли небольшие группы людей; некоторые разговаривали спокойно, но другие гневно жестикулировали.
Весь день она прождала дядю Родриго, но он так и не пришел.
Когда в детской появился Чезаре, она подбежала к нему и схватила его за руки, но и брат изменился — казалось, она не привлекает его, как прежде. Он прошел на балкон, она терпеливо стояла рядом, словно маленький паж, покорно ожидающий его распоряжений; но он молчал, наблюдая за толпами людей на улицах.
— Дядя Родриго не придет к нам, — задумчиво произнесла она. Чезаре тряхнул головой:
— Не придет, сестренка. Во всяком случае, сегодня.
— Он заболел?
Чезаре лениво улыбнулся. Она видела, как он сжал кулаки, лицо напряглось, как было всегда, когда он сердился или принимал какое-то решение.
Она поднялась на ступеньку, позволявшую ей стать вровень с ним, и приблизила лицо вплотную к нему, чтобы лучше видеть выражение его глаз.
— Чезаре, — сказала она, — ты сердишься на дядю Родриго?
Чезаре обхватил ее шею сильными руками: ей было немножко больно от такой шутки, но она ей понравилась, потому что Лукреция знала, что означает этот жест: смотри, какой я сильный, смотри, я могу причинить тебе боль, маленькая Лукреция, если только захочу, но я не стану этого делать, потому что ты моя младшая сестренка и потому что я люблю тебя, а ты любишь меня… больше всех на свете… сильнее, чем мать дядю Родриго, и конечно, сильнее, чем Джованни.
И когда она начала вырываться и на лице ее появилось выражение страдания от боли — совсем немножко, — это надо было понимать так: да, Чезаре, брат мой, я люблю тебя больше всех на свете. Он понял, и пальцы его разжались.
— На дядю Родриго нельзя сердиться, — ответил ей Чезаре. — Это было бы глупо, а я не глупец.
— Конечно, Чезаре, ты не глуп. На кого же ты сердишься?
Он покачал головой:
— Нет, сестренка, я радуюсь.
— Скажи мне, почему.
— Ты еще совсем ребенок. Что можешь ты знать о том, что происходит в Риме?
— А Джованни знает? — В свои пять лет Лукреция уже овладевала секретами дипломатии. Прекрасные голубые глаза она опустила вниз, чтобы не видеть гнев Чезаре; как и дядя Родриго, она старалась не смотреть на то, что было неприятно.
Хитрость удалась.
— Я скажу тебе, — сказал Чезаре. Конечно, теперь он скажет. Он не позволит брату сделать ничего такого, что могло бы увеличить привязанность сестры к Джованни. — Папа, которого ты знаешь под именем Сикста IV, умирает. Вот почему все вокруг так возбуждены, вот почему не приходит навестить нас дядя Родриго. Он очень занят. Когда папа при смерти, кардиналы думают, кто заменит его. А когда он умрет, состоится конклав и будет выбран новый папа.
— Выберут дядю Родриго, поэтому он не может навестить нас, — сказала девочка.
Чезаре с улыбкой смотрел на нее. Он чувствовал себя очень значительным и важным; никто не умел дать ему почувствовать его мудрость и важность, как его сестра. Именно поэтому он так любил ее.
— Мне бы хотелось, чтобы его скорее выбрали, и он пришел повидать нас, — добавила Лукреция. — Я попрошу святых помочь побыстрее выбрать нового папу… чтобы он пришел к нам.
— Не надо, Лукреция. Не надо просить об этом. Лучше помолись вот о чем: попроси, чтобы новым папой стал наш дядя Родриго.
Он засмеялся, Лукреция засмеялась вместе с ним. Многого она еще не понимала. Но, несмотря на пугающую необычность происходящего, несмотря на собравшиеся толпы внизу и отсутствие дяди Родриго, ей было приятно стоять на балконе, ухватившись за камзол Чезаре и наблюдая за волнением на площади.
Родриго не был избран.
Волнение, которое наблюдали дети, охватило весь город. Положение изменилось. До Лукреции доносились звуки уличных потасовок, а Ваноцца, охваченная ужасом, возводила вокруг дома баррикады. Даже Чезаре изменился, он знал, что именно происходит вокруг, хотя ни он, ни Джованни, слонявшиеся в детской, никогда не признались бы в этом. Дядя Родриго ненадолго заехал к ним, чтобы убедиться, что дети находятся в безопасности. Теперь он навещал этот дом, чтобы только повидать детей. Со времени рождения Гоффредо он перестал считать Ваноццу своей возлюбленной. После этого у нее родился еще один ребенок — Оттавиано, которого Ваноцца никогда не стремилась выдать за сына кардинала. Что же касается маленького Гоффредо, то Родриго был очарован этим ребенком, который все больше становился похож на своих красивых братьев и сестер. Родриго, жаждавший сыновей и очень восприимчивый к детской красоте, готов был отбросить всяческие сомнения и в конце концов стал относиться к Гоффредо с таким же вниманием и заботой, как к остальным детям. Бедняжка Оттавиано оказался изгоем, совершенно не интересовавшим кардинала, но горячо любимым матерью и Джордже.
Во время тех недель оставалось мало времени, чтобы горевать об отсутствии Родриго; дети только успевали с изумлением наблюдать за постоянно меняющейся картиной.
Новым папой стал Инноченто VIII, который позволил кардиналу делла Ровере, приходившемуся племянником покойному Сиксту, убедить себя развязать войну против Неаполя. Могущественные Орсини, которые вместе с Колонна властвовали в Риме, были друзьями и союзниками неаполитанцев и нашли предлог поднять восстание в городе. Их заклятые враги объявили им войну. Вот так улицы Рима после смерти Сикста и избрания Инноченто превратились в поле боя.
Дети, глядя вниз на уличные баррикады, были свидетелями странных событий в Риме. Они видели, как разгневанных Орсини силой изгоняли из Монте Джордано, видели не менее разгневанных, истекающих кровью Колонна. На глазах у них люди рубили друг друга на куски. Они видели надругательства похотливой солдатни над девушками и женщинами. Они вдыхали отвратительный запах войны — запах горящих зданий, запах крови и пота. Они слышали вопли жертв и торжествующие крики победителей.
Повсюду были смерть и страдания.
Маленькая Лукреция смотрела на происходящее сначала с любопытством, потом почти равнодушно. Чезаре и Джованни наблюдали за всем вместе с ней, и ей передавалось их настроение.
Пытки, насилия, убийства составляли неотъемлемую часть мира, находившегося за пределами их детской. Маленькие римляне принимали мир без удивления, не размышляя о том, что происходит изо дня в день перед их глазами, и Лукреция запомнила этот период своей жизни не как полный ужаса, а как время перемен.
Борьба прекратилась, жизнь вернулась к норме. Прошло еще два года, прежде чем случилось событие, даже более важное для Лукреции и означавшее, что ее детство закончилось.
Ей было шесть лет, но она выглядела старше. Чезаре было одиннадцать, Джованни — десять. Она почти все время проводила вместе с братьями и знала много такого, чего большинство детей ее возраста и ведать не ведали. Она оставалась по-прежнему спокойной, но, пожалуй, Лукрецию стало сильнее занимать, как бы столкнуть братьев в их соперничестве за ее любовь. Теперь она понимала, какую власть это давало ей над ними. И пока каждый будет стремиться стать ее любимцем, она останется самой могущественной персоной в детской.
