Я не хочу втаскивать в разговор путевую прозу прошлого – “Записки русского путешественника” или “Фрегат «Паллада»”, но в ХХ веке так о путешествиях никто из русских не писал. Чувство места – не просто сумма литературных, художественных ассоциаций, смешанных с личными впечатлениями. Речь идет об уникальном переживании автора, передающемся читателю, – вот что я нахожу в путевой прозе Петра Вайля, хотя такое определение обычно относится к лирике.
Лирическими у нас называли и очерки Паустовского, Нагибина, Казакова. Проза Вайля принадлежит совершенно иной эстетической традиции. Если и то и другое обозначать как лирику, то у Паустовского, Нагибина, Казакова песенно-есенинский лиризм, а у Вайля – акмеистический. В первом случае описывается, что я, автор, чувствую, оказавшись в городе N, а во втором описывается самочувствие города N с присутствием автора в нем. Так что, если у прозы Вайля все-таки есть русские прецеденты в путевом жанре, то, наверное, это путевые заметки Мандельштама, Бродского, может быть, Шкловского.
Лучшие вещи Вайля посвящены окраинам цивилизации, будь то Сахалин, Чечня или провинциальные города Европы. Именно там, где цивилизация граничит с природой или с варварством, она переживается особенно остро. Не случайно поэтику окраин цивилизации первыми открыли и освоили англичане и американцы, “просвещенные мореплаватели”, как справедливо называл их Расплюев: Конрад Фостер, Грэм Грин, Хемингуэй, Найпол или Джоан Дидион и Пол Теру, известные главным образом в жанре путешествий. В последнее время особенно популярны стали так называемые репортажи из преисподней – книги о путешествиях в заведомо малопривлекательные места, в края нищеты, унылого прозябания, тусклых ландшафтов. Таковы бестселлеры Рышарда Капущинского “Империя” и Роберта Каплана “Концы света”. Оба писателя путешествовали по бывшему СССР. Меньше всего в книгах Капущинского и Каплана щекотания нервов, сенсационности, больше всего – сочувствия, симпатии к обитателям унылых мест, уважения к их повседневной борьбе за существование.
Я бы хотел, чтобы рассеянные по журналам путешествия Вайля собрались в книгу. Получилась бы сильная, оригинальная и на редкость приятная в чтении книга. Иосиф Бродский ценил Вайля. Мне кажется, он понимал Вайля как интеллектуала с имперской окраины – тип художественного сознания, особенно привлекавший Бродского. Найпол, Дерек Уолкотт, Томас Венцлова, центрально-европейские писатели. “Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря”. В империи, откуда мы родом, “глухой провинцией у моря” были и Ленинград, и Рига. Помимо Вайля, у Бродского были другие друзья – выходцы из Риги: Михаил Барышников и сэр Исайя Берлин.
Татьяна Толстая. Трудно представить себе Петю Вайля облупывающим крутое яйцо или нарезающим полукопченую колбасу на вчерашней газете.
Соавтор, вместе с Александром Генисом, моей любимой книги “Русская кухня в изгнании”, он словом и действием разрушил стереотип русского эмигранта, традиционно прибедняющегося где-то на уголку стола, не убранного после вчерашнего сеанса прибеднения – скорлупа, знаете, кожурки да хрящики. Нет, господа, настоящий художник, он уж художник во всем – от гусиного пера, летающего по тетради в белую ночь, до гусиной печенки в южный полдень. Кто ел Петины омлеты с копченой моцареллой и травами, тому знакомо это чувство: “И звуков небес заменить не могли ей скучные песни земли”.
Петя Вайль не только объездил весь мир и описал его своим легким и умным пером. Чуждый российскому чванству – мы, дескать, хотим в музей, а не в ресторан, – он с равным тщанием исследовал и духовную пищу нашего мира, и перепробовал земные его блюда. Ничто ведь так не говорит о культуре народа, как кухня, будь то консервы из пальмовых сердец или частик в томате. И не только это. Кулинария – это не просто отвлеченное знание, это воспроизведение, воссоздание, постоянное творчество, дружба народов трижды в день за накрытым столом. Поесть-то любят все, но неизжитые комплексы интеллигентов-шестидесятников часто мешают нам вполне отдаться этой страсти: что мы, есть сюда пришли? Да, мы, в частности, пришли в этот мир, чтобы поесть и порадоваться. Человек с поварешкой – миротворец во всех смыслах этого слова. Мятущиеся герои русской литературы начинают с того, что воротят нос во французском ресторане, а кончают тем, что гордо гибнут, зажав зубами концы телефонного провода. По-моему, невкусно. Не пробовали они Петиных креветок, истомленных в горячей клюкве с томатом.
Стиль – это человек. Правило это верно не только за письменным столом, но и в кухне. Кулинария, так же как и литература, – искусство неожиданного и почтение к традиции, эрудиция и поиск новых путей, смелые стилистические оксюмороны. В кастрюле, как и в тексте, есть свои законы, и все мы, те, кто попробовал Петины кулинарные чудеса и завистливо выпросил рецептик, свято записывали заповеди мэтра. После Петиного отъезда из Нью-Йорка мы, русские американцы, словно бы осиротели. Мы звоним друг другу и спрашиваем: “А ты помнишь, как у него сломалась плита и он готовил фазана в электрическом кофейнике?”
А вашингтонский журналист Илья Левин, сам прекрасный кулинар, рассказал, как он ночевал у Пети Вайля на Манхэттене. Роскошный ужин, правильная выпивка, сплошная кулинарная поэзия. Потом постелили ему на диване в кабинете. “Проснулся я, – говорит, – утром, вокруг все книги, книги, книги…. Хорошо так чувствую себя, просто Пушкиным. Вышел я на кухню, говорю: «Петя, чувствую себя Пушкиным, только морошки не хватает»”. И что же? Не говоря ни слова, Петя открыл холодильник и подал Илье моченой морошки. “Вот тогда я понял, – говорит Левин, – что передо мной великий человек”.
Владимир Уфлянд глазами Иосифа Бродского
Программа: “Поверх барьеров”
Ведущий: Иван Толстой
25 января 1997 года
Петр Вайль. У Иосифа Бродского была замечательная черта – верность друзьям юности. Им, даже тем из них, в ком успел разочароваться за годы разлуки или во время новой встречи через много лет, он как бы считал своим долгом помогать и содействовать чем возможно. Но что касается Уфлянда, здесь классического конфликта долга и чувства не было. Уфлянда Бродский, попросту говоря, очень любил, у него даже голос менялся, когда он заговаривал о “Володичке”. Тут было полное совпадение во всех сферах – любовь к старому другу, к прекрасному человеку и любовь к его стихам, в которых предельная простота сочетается с подлинной философичностью и абсурд удивительно реалистичен.
У Бродского практически на всех его выступлениях спрашивали, кого он считает лучшими современными русскими поэтами. Он называл несколько имен. Из литераторов своего поколения это обычно были Евгений Рейн, Лев Лосев, Александр Кушнер. Из более молодых – Сергей Гандлевский, Денис Новиков, Владимир Гандельсман. Набор имен мог меняться, но Владимир Уфлянд в этом перечне присутствовал неизменно. Больше того, не раз, не два и не три я был свидетелем такого: Бродского просили что-нибудь почитать, а он отвечал: “Давайте я лучше почитаю Уфлянда”. И читал Уфлянда.
О последнем стихотворении Бродского
Программа: “Поверх барьеров”
