Ведущий: Иван Толстой
27 января 1997 года
Петр Вайль. В первую годовщину смерти Иосифа Бродского я бы хотел сказать о его последнем стихотворении. Это написанный буквально за несколько дней до кончины “Август”. Стихотворение являет собой как бы сразу три различных знака читательского препинания. Разумеется, это точка: единственное стихотворение Бродского, датированное 96-м годом, стало его последним. Это несомненный восклицательный знак трагедии: по “Августу” можно судить, на каком подъеме находился поэт, как забирался все выше, хотя, казалось, уж некуда. И наконец, это вопросы, как и почему в заснеженном Нью-Йорке он писал о жаре маленьких городов.
Обозначения временных вех встречаются у Бродского во множестве, но вот имена месяцев – нечасто: на все почти сорокалетнее сочинительство – полсотни с небольшим упоминаний, в заголовках же всего полтора десятка. Здесь первенство у зимы, еще точнее – как раз у января.
В январе случаются важные события интимной жизни; в январе поэт оказывается в любимых местах – Крыму, Риме, Массачусетсе – и фиксирует это; в местах нелюбимых, но незабываемых (“Прошел январь за окнами тюрьмы…”); в январе 65-го, за тридцать один год до того, как это произошло с ним самим, Бродский написал: “Он умер в январе, в начале года…”.
Всегда есть соблазн прочесть в строках гениального поэта предсказание, расслышать пророчество, ощутить предчувствие.
К январю 96-го Бродский завершил сразу несколько важнейших дел: вышел сборник эссе, были подготовлены для издания книги стихов – по-английски и по-русски. Обычно довольно медлительный в этих делах, Бродский был непривычно энергичен, теперь кажется – спешил. Теперь кажется значащим и то, что именно в последние дни – замыкая бог знает что: некую поэтически-жизненную параболу, что ли, – он читал почти исключительно Пушкина и много говорил о нем (“загорелый подросток” – вот оно, “племя младое, незнакомое”).
Я понимаю условность, субъективность всех подобных выкладок: назовем это попыткой рационализации горя.
Так что означает август в январе?
Когда-то, в середине 60-х, август у Бродского фигурировал – дважды – как “месяц ласточек и крыш”. Но затем приобрел вес и значение – попал, обернувшись женским именем, в заглавие единственной в русской литературе книги, все стихотворения которой посвящены одной женщине, – “Новые стансы к Августе”.
В 88-м “Дождь в августе” написан о смерти отца:
…Втроем за ужином
мы сидим поздно вечером, и ты говоришь сонливым,
совершенно моим, но дальностью лет приглушенным
голосом: “Ну и ливень”.
Свои собственные ассоциации – в данном случае любовь и смерть – поэт не забывает. Но и чужие – тоже. До января 96-го в русской поэзии был только один “Август” – пастернаковский. Цветаева и Мандельштам занимали больше места в поэтическом обиходе Бродского, Ахматова – в жизненном. Но именно вслед Пастернаку он написал стихотворение “Рождественская звезда”, вернувшись в 87-м из Стокгольма, так что евангельский мотив был окрашен нобелевскими обстоятельствами. И вот – еще один повтор заглавия, а значит, исподволь, темы. Надо ли напоминать, о чем тот, пастернаковский, “Август”:
Стояла смерть среди погоста,
Смотря в лицо мое умершее,
Чтоб вырыть яму мне по росту.
У Бродского ни слова впрямую о смерти, но аллюзия безошибочная: в судьбоносном январе появляется судьбоносный август.
Остается мелочь – что это за маленькие города? В контексте Бродского последних десятилетий – вроде бы его любимая американская провинция: Новая Англия или Средний Запад. Но вглядимся: специфического признака – ни одного.
Совсем иное дело с прежними “маленькими городками” – они ведь встречались и раньше:
В маленьких городках узнаешь людей
не в лицо, но по спинам длинных очередей;
и населенье в субботу выстраивалось гуськом,
как караван в пустыне, за сах. песком…
Тут узнавание полное – ясно, где такие места. Новые “маленькие города” совсем иные. Они всевременные и вселенские. Они существуют везде и всегда. Эти города звучат приглушенным голосом отца и откликаются на имя давней возлюбленной, над их крышами вьются ласточки, залетая к погосту, где уже вырыта по росту яма. Эти маленькие города называются “жизнь”, поэтический псевдоним – “Август”.
В январе 96-го Иосиф Бродский не столько предсказал смерть, сколько попрощался с жизнью.
Памяти Андрея Синявского
Программа: “Поверх барьеров”
Ведущий: Иван Толстой
25 февраля 1997 года
Петр Вайль. Строго говоря, если из жизни ушел Андрей Донатович Синявский, по профессии литератор, то из русской литературы сразу два писателя – Андрей Синявский и Абрам Терц. И этим двум именам больше, чем кому-либо еще, отечественная словесность обязана ощущением свободы, легкости, дерзости. Отечественный писатель – чувством освобождения от тяжелых обязательных оков наставника народов и властителя дум.
В глухие советские времена благополучный литературовед и критик Андрей Синявский стал печататься на Западе под псевдонимом Абрам Терц. Был вскоре посажен. И беспрецедентный процесс 1966 года, на котором литераторов Андрея Синявского и Юлия Даниэля судили за литературные произведения, даже не придумывая других поводов, прогремел на весь мир и во многом стал отправной точкой движения инакомыслящих. Попав в мордовские лагеря, Синявский-Терц ответил так, как мог ответить только он: написал, маскируя главы под письма к жене, книгу о самом свободном человеке российской истории – “Прогулки с Пушкиным”.
И написал ее как свободный человек, впервые отделив поэта от хрестоматии.
Отсидев, Синявский уехал во Францию, где уже открыто воссоединился со своим двойником Абрамом Терцем. Он (или они) написал много. Это была и свойственная ему гротескная беллетристика, и тот причудливый жанр художественной литературы о художественной литературе, который легче всего обозначить просто именем Синявского. Книги о Пушкине, Гоголе, Розанове, о русском фольклоре…
Опять-таки, обращу внимание на то, что героями его всегда были свободные творцы. Таков был сам Синявский, что никак не облегчало его жизнь.
Уникальный случай в мировой словесности – он был не принят и так или иначе осужден при трех различных социальных ситуациях, в различных общественных климатах. Советская власть его отправила за решетку, эмигрантская среда назвала “вторым Дантесом”, перестроечная Россия заклеймила клеветником и русофобом. Однако писатель сам творит свою биографию, и в истории российской культуры останутся и извивы творческой судьбы Синявского, и его книги. Главное – книги. И еще главнее – явленный им образец творческой независимости.
Синявский-Терц – писатель слишком самобытный и яркий, чтобы иметь прямых последователей. Его заслуга больше и шире. Он создал модель поведения и показал пример отношения к литературе.
