О платоновском народном абсурде – это мысль Иосифа Бродского, который преклонялся перед Платоновым и ставил его в первый ряд мировой словесности нашего века. Помню, в начале перестройки, когда было еще совершенно неясно, что это такое – вторая оттепель, наподобие хрущевской или действительно необратимые перемены – я спросил Бродского: “Что должно произойти, чтобы вы поверили в серьезность происходящего?” Он ответил: “Если напечатают «Чевенгур» и «Котлован»”. Понятно, что стояло за словами Бродского. Ему, поэту, человеку языка, представлялось, что книги Платонова, изданные широко, прочитанные внимательно и вдумчиво, навсегда избавят от главной российской иллюзии – возможности ровного распределения счастья.
Большие книги Платонова вскоре вышли большими тиражами, но литератор Бродский преувеличил роль литературы даже в такой, как это называлось, “читающей стране”.
Мотивы “Чевенгура” и “Котлована” продолжают звучать – упование на мудрость толпы, неверие в личный поступок, подозрительность к простым радостям жизни, надежды на внезапную справедливость. Бродский оказался неправ. Прав оказался Платонов. Но такой правоте великого писателя даже в день его юбилея радоваться неохота.
Шестидесятилетие Григория Горина
Программа: “Liberty Live: «Свобода» в прямом эфире”
Ведущий: Андрей Шарый
11 марта 2000 года
Петр Вайль. Горин делает жизнь легче и веселее. О ком еще можно произнести такие слова с чистым сердцем? Горин – как тот самый Мюнхгаузен, от которого ждешь не испепеляющей правды, а правды настоящей, какой она должна быть. Горин – один из немногих в стране не сбитых с пути и уже неисправимых оптимистов. Не зря же его, с его всем известными дефектами дикции, так охотно зовут на радио и телевидение. Понятно почему. Он видит жизнь единственно верным образом – с позиции чувства юмора. Вот – главное. Горин – не юморист, он обладает великим чувством юмора, тем самым, которое в просторечии именуется мудростью.
Горин – это всегда шанс и надежда. Его доверительная манера разговора, его внимательный взгляд, его приятное лицо – настолько это все стало привычным, семейным за последние годы, что за экранным обликом скрывается самое важное – Горин-писатель.
А писатель он замечательный, один их тех, кого можно и нужно перечитывать. Его рассказ “Остановите Потапова” я бы включил в любую антологию русской прозы. Когда-то это сочинение чеховской силы и глубины было напечатано на юмористической полосе “Литературной газеты”. Но мы были незаурядными читателями, и не зря же мой, увы, покойный приятель режиссер Юрис Подниекс начал с идеи экранизации “Потапова” на музыку бетховенской “Лунной сонаты”.
Неисповедимая печаль – непременное слагаемое чувства юмора. Подлинное знание жизни, чем одарен Горин, подразумевает стойкость и радость. Жизнь заканчивается известно чем, но мир лучше, чем мы о нем обычно думаем. Горин об этом неустанно напоминает, само словосочетание Григорий Горин звучит весело.
О газете “Новый американец”
Программа: “Поверх барьеров”
Ведущий: Иван Толстой
8 сентября 2001 года
Петр Вайль. Конечно, “Новый американец” был довлатовской газетой. Он ведь имел опыт газетной работы, и многотиражки в Питере-Ленинграде, и в Эстонии еще больше. Но в принципе он не был журналистом, конечно же. Он ощущал себя писателем в газете и никогда этого чувства не терял, да и мы все понимали, что к чему. Мы понимали, с каким явлением сотрудничаем, хотя отношения в газете были самые приятельские.
Это вообще была газета друзей – почему она, собственно говоря, и развалилась. “Ура, ура, вперед, давайте выпьем, обмоем первый номер, обмоем второй номер” – и пошло-поехало. В результате никто не знает, как добывать рекламу, как организовывать рассылку, как сделать правильно подписку, и все кончается. Потому что еще сочинить газету – можно, напечатать газету – можно, но уж продать ее – этого не умел никто из нас.
Так вот, притом что это была газета приятелей, мы все понимали, кто такой Довлатов. Он не участвовал в полной мере в создании лица газеты, точнее, сути ее – этим занимались мы, Саша Генис и я, в первую очередь. Тем не менее это была довлатовская газета, прежде всего из-за его редакторских колонок. Все начинали читать “Новый американец” с редакторских колонок Довлатова. И это были временами маленькие эссеистические шедевры. Но это не самая известная часть творчества Довлатова. И мало кто знает, что Довлатов позволял себе совершенно забавные вещи. Например, однажды он назвал “Колонку редактора” “Колонной редактора” и вместо того, чтобы что-то написать, выстроил все наши фотографии в столбик. В другой раз под стандартной рубрикой “Колонка редактора” нарисовал водоразборную колонку, из которой что-то такое капало, с какими-то облупившимися кирпичиками, ржавым железом… Довлатов замечательно рисовал. Он человек был одаренный многообразно. У меня дома есть десяток его рисунков и портретов, это все высокая техника. Впрочем, многие литераторы хорошо рисовали. Вспомним Пушкина или Бродского.
Иван Толстой. Вы сказали, что уже тогда понимали масштаб Довлатова. К тому времени, когда началась газета “Новый американец”, Довлатов был автором двух не самых своих блестящих книг – “Невидимой книги” (она вышла еще до его выезда в эмиграцию, точнее – до появления в Америке) и “Соло на ундервуде”. Откуда уже был виден масштаб?
П. В. Ну прежде всего уже, если я не ошибаюсь, вышел или готовился к выходу “Компромисс” – эта его книга едва ли не лучшая. Может быть, “Компромисс” и “Заповедник” – по крайней мере, для меня это лучшие книжки Довлатова. Кроме того, мне повезло – я читал очень многое в рукописях, Сергей просто мне давал. И видите, в чем дело: масштаба Довлатова в полной мере, может быть, мы не осознавали, как всегда этого не осознаешь, будучи близким приятелем. Но то, что мы все тогда были журналисты, а он был писатель – вот это разделение было. А как вы хорошо знаете, в русской литературной иерархии эта разница существует, ощущается. И, может быть, в этом главная беда русской журналистики и есть, что каждый журналист – это, в общем, несостоявшийся писатель, а как только он состоится – он перестает быть журналистом, и опять-таки это идет во вред журналистике. Но мы отвлеклись…
И. Т. Как Довлатов проводил планерки: стучал кулаком, сердился на подчиненных? Как организовывал процесс? Судя по его облику, который вырастает из его же собственных описаний, он не такая сильная личность, которой подчиняются обстоятельства.
П. В. Совершенно правильно. Довлатов и не был организатором. Он был (я в это вкладываю только положительный смысл) такой зиц-председатель, что ли, но мы знали, что он стоит за нами. Мы могли газету делать и без него. И в практическом смысле она, собственно, так и делалась. Это приблизительно можно было бы сравнить с мастерской большого художника – Веласкеса, Беллини, Тициана: на него работала целая бригада подмастерьев, а он забегал в мастерскую и наносил два-три штриха большого мастера и подписывал картину – это самое главное. И Довлатов таким вот фигуральным образом подписывал газету. А в общем даже не фигуральным, а прямым.
