П. В. Конечно, самоиронию легко ощутить в сценах, когда, например, иностранец с утра прибирает двор, в то время как загадившие этот двор его собутыльники уныло тянут “Черный ворон, что ж ты вьешься…” в ожидании опохмелки. Иностранец же единственный, кто занимается подобием производительного труда – он берется за косу, когда все остальные лежат вповалку. Эдакий прямой укор со стороны западного трудолюбия и здравого смысла.
Но всегда есть смысл обратиться не к проходным эпизодам, а к узловым сценам и ключевым метафорам. И тогда мы увидим, что в финале финский молодой человек заговаривает по-русски. Это он влился в новое для себя людское сообщество, приняв его правила и обычаи, а не наоборот. Понятно и почему это произошло. Ключевая тут сцена, когда один из героев читает забредшему в охотничий лагерь и захмелевшему от водки медведю книгу. Ирония опять-таки присутствует – книга о правилах поведения.
Но взглянем в корень. Перед нами никто иной, как русский Франциск Ассизский, который, как известно, проповедовал рыбам и птицам. Наш пошел дальше, взявшись за лесных хищников. Дальше – больше. Этот же персонаж, насквозь пропитый Кузьмич, хранит в доме ценнейший антиквариат и старые книги, во дворе же у него устроен дзен-буддистский сад камней, возле которого Кузьмич медитирует. Блоковский восторг – “Нам внятно все – и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений” – превзойден решительно, охвачен и Запад, и Восток. Понятно, что против такой всечеловечности не устоять ни финскому исследователю, ни зрителю. И фильм имеет успех, и упаси боже сказать, что такой уж незаслуженный.
Мне просто жаль, повторю, что остро придуманная и умело сделанная картина перепевает назойливый мотив. Мотив этот претерпел несколько различных аранжировок в последние годы. От казенного лозунга “мы – лучше всех” советской эпохи к уничижительному “мы – хуже всех” времен перестройки, к возрождению тезиса “мы все-таки лучше всех” постперестроечного периода, особенно с появлением своих эффектных богачей, которых во всем мире испуганно называют “новые русские”, и вот к такому, теперь весьма распространенному варианту, как в фильме “Особенности национальной охоты”. Назовем этот вариант амбивалентным. Когда главным становится не лучше или хуже, а “мы – всех”, “мы – самые”, а уж какие “самые”, это вроде бы дело десятое, хотя на деле ясно, что если “самые”, то непременно лучшие. Охота не состоялась, книга про охоту не будет написана, зато медведь напился русской водки и послушал русскую книгу, финский ученый заговорил по-русски, Кузьмич медитирует в саду камней. Кто победил – ясно. Все возвращаются домой усталые, но довольные. И зрители тоже.
Н.П. В фильме есть еще один момент. К чертам русской национальной охоты режиссер относит и заповедь “не убий”. В кадрах, изображающих княжескую охоту XIX века, борзые не загрызают волка, а деликатно его окружают, егеря его деликатно связывают и отвозят, по всей вероятности, в домашний зверинец. А нынешние охотники, среди которых и генерал, и люди военные, не убивают ни медведя (только спаивают его), ни эту несчастную корову, ни лося, и даже рыбу выпускают из рук. На фоне разнузданного российского браконьерства, уничтожения ценных рыб и, скажем, людей такая особенность национальной охоты выглядит несколько преувеличенно гуманно.
П. В. Ну, браконьерство – это профессия, как и война. Хотя и там сильнейший привкус дилетантства. Может быть, вообще отсутствие профессионализма – самое пагубное, что есть сейчас в России, во всех сферах. Но это отдельный разговор. А у нас речь о художественном осмыслении российской жизни, создании адекватного ее образа. И тут, по-моему, все логично.
Вот я вам расскажу, какую наблюдал сценку на фестивале в Карловых Варах. Как раз после пресс-конференции, на которой Рогожкин говорил о том, что на охоте не обязательно кого-то убивать, мы с несколькими коллегами, критиками и журналистами, стояли в фойе. Тут подбежала какая-то дама из оргкомитета, сбившаяся с ног в поисках режиссера и продюсера “Особенностей национальной охоты”. “Они, – говорит, – должны были здесь в десять ноль-ноль встретиться с человеком, который хочет купить картину. Человек тут уже пятнадцать минут дожидается – сердит и уходить хочет”. Короче, все бросились искать авторов фильма. Они сидят в кафе на террасе, погода сказочная, воздух чистый, солнышко сияет, пиво холодное. Дама потом все успокоиться не могла: “Как же так? Ведь это деловое предложение, кровная заинтересованность”. А я ей говорю, что это бескровная заинтересованность. Как же вы не понимаете? Вот только что режиссер на пресс-конференции все толково объяснил. На охоте не обязательно убивать зверя. Ну а фильм не обязательно продавать. Процесс – все, цель – ничто.
Обратите внимание: тут опять торжество трансцендентности над рационализмом, духовности над материальностью. Правда, жизнь все-таки не совсем кино, и тут не так уж ясно, кто победил. Вернее, очень даже ясно. Что и печально.
Памятник Высоцкому
Программа: “Поверх барьеров”
Ведущая: Марина Тимашева
27 июля 1995 года
Петр Вайль. Я думаю, в эти дни по Москве повсеместно звучит эта песня:
Но не поставят мне памятник в сквере,
Где-нибудь у Петровских ворот.
Поставили. Вспомним, аналогичный случай произошел с Маяковским, который сказал нечто вроде этой фразы, мол, здесь мне памятника не поставят, указывая на Триумфальную площадь. Как известно, именно там монумент ему и воздвигли, а площадь, кстати, побыв почти шесть десятилетий Маяковской, снова – Триумфальная. И вот это уже имеет прямое отношение к посмертной славе Высоцкого. Как раз то, что побудило к обратному переименованию одной из центральных площадей Москвы, и позволило этой славе достичь широчайших официальных масштабов. Маяковскому официозное признание нанесло сильнейший и, боюсь, уже никогда не поправимый вред. То, что Сталин объявил его лучшим и талантливейшим, и то, что его насильственно проходили в школе, навсегда отвратило от Маяковского целые поколения.
С Высоцким, конечно, другая история. В первую очередь потому, что сейчас не очень понятно, где официоз, а где нет. Но то, что утрачено по вертикали, сверху вниз, то с лихвой возмещается распространением по горизонтали, вширь и, главное, накалом страстей. В этом феномене стоило бы разобраться. У нас всегда любили любить вопреки. Прежде всего вопреки и назло начальству. Теперь в этом вроде бы нет смысла, а во-вторых, если раньше начальство крутило записи Высоцкого за заборами, то теперь открыто признается в любви к нему. Противостоять нечему, доказывать некому, скрывать нечего. В этом социально-эмоциональном вакууме и вырастает любовь завышенная, захлёбная, заполошная. Я, разумеется, не подвергаю сомнению искренность народной любви к Высоцкому, я только хочу попытаться понять, отчего она принимает такой безудержный характер.
Роль Высоцкого в отечественной культуре принизить невозможно, оттого и возвышать специально не только не надо, но и порочно. И нечестно по отношению прежде всего к нему, к самой природе его творчества – спонтанной, нерафинированной, самородной.
