О чем можно говорить? Из позитивных тенденций я бы отметил главную – разомкнутость славистского сообщества. Это сообщество подвергается критике, и вполне справедливо, за такую кастовость, замкнутость. Понятно, что любая профессиональная деятельность тяготеет к кастовости. Какие-нибудь физики твердого тела тоже не очень охотно пускают в свою среду новичков. Здесь же – особенно, когда это защищено оградой из другого языка. Нужно владеть русским, если мы говорим об изучении России, или польским, сербским. Такая система поневоле вырождается в идею самообслуживания, то есть она работает на себя. И конечно, появляется некоторая затхлость.
Сейчас система несколько разомкнулась, и в первую очередь вот почему: произошел технический прогресс. Два явления: спутниковое телевидение во вторую очередь и в первую, главную – Интернет. Представьте себе, что вы славист в штате Аризона или еще того пуще – в Австралии. Когда вы получаете свежие российские журналы и газеты? Чуть ли не на следующий год. Можете ли вы получать спутниковое телевидение? Ни в коем случае. Значит, вам нужно было ехать в Москву и смотреть там телевидение, если ваш предмет, например, средства массовой информации. Затея довольно безнадежная. И волей-неволей все переходит на изучение архивов, истории, короче говоря, современностью и не пахнет. Но теперь можно говорить об этом в прошедшем времени, потому что спутниковое телевидение позволяет вам смотреть российские телепередачи в режиме реального времени. Интернет доносит немедленно, так же как для жителя Москвы или Петербурга и быстрее, чем для не имеющего Интернета жителя Сибири, все газеты и журналы. И конечно, это сильно продвинуло славистику, обратило ее в сторону современности.
В Тампере масса секций были посвящены этим проблемам: соотношению высокого и низкого в современной российской культуре, средствам массовой информации, телевидению, кино. И речь шла о новинках, о самом свежем. Это, конечно, тенденция замечательная и, я думаю, имеющая большое будущее.
И. Т. А насколько эту специфическую, профессиональную аудиторию, глубже других знающую свой предмет, могут использовать политики? Насколько вообще в них заинтересованы те, кто вращает ось нашего мира?
П. В. Известны случаи, когда политологи или политические журналисты становились реальными политиками. За примерами недолго ходить. Известный ныне политик Сестанович – американский, он вышел именно из советологии. Или Строуб Тэлботт – политический журналист, занимавшийся Россией, говорящий по-русски. Или более ранний пример – Ричард Пайпс, историк, автор нескольких замечательных советологических книг, занимавшийся историей Советского Союза и России чисто академически. При этом он был советником по национальной безопасности американского президента. То есть в общем это сфера каким-то образом влияющая, но, как правило, это политология и в какой-то степени история. Не другие части славистики.
И. Т. В каких научных панелях участвовали вы?
П. В. Я участвовал в двух. Одна называлась “Балтийский топос”, то есть Прибалтика в сочинениях современных российских литераторов, а вторая была посвящена восприятию творчества Иосифа Бродского в России, в США и Англии. По отдельности.
Что касается секции по Прибалтике, она была очень любопытна и помещала Бродского в густой социальный контекст. Например, доклад известного литовского поэта и исследователя литературоведа Томаса Венцловы был посвящен так называемым Кенигсбергским текстам Бродского. Томас поднял очень интересную тему: что такое была Прибалтика для советских людей, и для советских писателей в частности. А вы, конечно, знаете тоже хорошо, что это такое было. Я как рижанин тоже знаю.
Надо сказать, что мы с Томасом сошлись в том (он жил в Вильнюсе, я в Риге), что для нас тогдашние Латвия и Литва были, несомненно, частью Советского Союза, Вильнюс и Рига – советскими городами. Тогда как для москвичей и ленинградцев Литва, Латвия, Эстония – это был такой промежуточный Запад. Доступный кусочек Запада.
Конечно, объективно говоря, да. Я помню, как в начале 70-х годов я приехал в Эстонию, и впервые в каком-то обыкновенном кафе подавали джин и тоник. Джин, по-моему, был венгерский, а тоник эстонского производства. Назывался “тооник”. И мы пили этот джин и тоник просто закатывая глаза от священного ужаса, к чему мы приобщаемся. И все эти паломничества на родину Томаса Венцловы в Паневежис – в театр Мильтиниса или в Каунас на выставку Чюрлениса, в Вильнюс на джаз Ганелина, Чекасина, Тарасова. Да и на толкучку в Шяуляй. Таких толкучек больше нигде не было.
Интерес к Прибалтике трансформировался любопытным образом. Скажем, Эстония у Аксенова хорошо известна, тот же Кенигсберг у Бродского. Погружение литературы в социальный контекст – это всегда свидетельство того, что такой подход живее, современнее, актуальнее и, конечно, гораздо интереснее.
Что касается второй секции, в которой я участвовал, она посвящена была восприятию Иосифа Бродского в Америке, в Англии и в России, – здесь самый интересный доклад сделала Валентина Полухина. Она живет в Англии, хорошо знает вопрос и, надо отдать должное ее интеллектуальной честности, она рассказывала о том, как не принимают стихи Бродского британцы. Британские в первую очередь поэты.
Почему я говорю об интеллектуальной честности, потому что существует такой, можно его назвать, комплекс ЖЗЛ. То есть биограф, близко подходя к предмету исследования, волей-неволей включает механизм самоцензуры, который отсекает все, что может представиться порочащим объект исследования. Валентина Полухина этого счастливо избежала. Это не только свойство российского литературного обихода, а вполне международное.
Полухина занимается всю жизнь Бродским, и, тем не менее, она очень объективно, честно все разобрала и объяснила, почему именно поэзия, а не проза, не эссеистика Бродского не воспринимается британцами. И нашла корни этого. В первую очередь переводы. Переводы либо редактировал Бродский, либо сам переводил. Переводил их на слух совершенно архаично, используя рифмы, тогда как англоязычная поэзия, как правило, нерифмованная. То есть стихи на английском в его переводах звучат на британский слух неуклюже. И Валентина Полухина сделала вывод, что, может быть, только следующее поколение переводчиков, которые заново начнут переводить Бродского, уже пришедшего из России, а не с Запада, каким-то образом откроют его заново для английского читателя.
Тут же по ходу этой секции был поднят вопрос (я возвращаюсь к погружению в социальный контекст), который, к моему большому удивлению, все еще продолжает волновать литературное сообщество, – это Нобелевская премия Бродского. Сработали ли здесь политические мотивы, то, что он был изгнанником, как это помогло его успеху на Западе. Некоторые говорили довольно любопытно. Мне-то кажется это совершенно бесплодным занятием не потому, что этого не может быть, а потому, что вообще попытка вычислить формулу успеха безнадежна. Такое заведомо синтетическое явление, как поэзия, и поэт подвергаются анализу. Его пытаются разъять на составные части, чтобы в конечном счете вычислить эту самую формулу успеха – чтобы было возможно повторить.
И. Т. Программа этого огромного конгресса действительно включает много сотен панелей. Конечно, неизбежно должны были быть какие-то перестановки, но нельзя не улыбнуться тому, что отменили одну из панелей, которая называется “Россия и алкоголь”. Что же, не собралось кворума?
