Возникает ощущение, что в этих темах и прямота коробит, и затемнение вызывает протест. И яркий свет, что называется, режет глаз, и накинутая паранджа отзывается ханжеством. Помните, как это бывало в советских романах 50-х годов? “Николай шагнул к ней и глухо произнес: «Полина!» Над сосновым бором догорал закат”.
То есть и прямо писать все, как было, невозможно. Невозможно ни писать, ни читать все это, одной искренностью не отделаться. Но, с другой стороны, всякие затемнения и наплывы, умолчания и многоточия тоже не помогают.
П. В. Так что же все-таки делать современному автору, если он не Достоевский? Нельзя же игнорировать такие важные, первостепенные разделы человеческой жизни, такие основополагающие чувства. Я понимаю, что это трудные для писателя темы, тут очень легко сорваться. И я понимаю, что вы, в частности, не хотите рисковать, и ваш страх мне понятен, но и уклониться от этого вы не сможете, если вы всерьез занимаетесь литературой. Не сможете молчать о том, от чего на девяносто, на восемьдесят процентов зависит счастье мужчины и женщины.
С. Д. Ну, я это понимаю, конечно, я даже предпринимал усилия в этом направлении. У меня был такой рассказ под заглавием “Полковник говорит «люблю»”, рассказ, которым я даже несколько горжусь, где я пытался дать любовную историю без единого слова, впрямую сказанного о любви. То есть, по идее, в рассказе должно было ощущаться чувственное начало, но выражено оно было разными косвенными способами.
П. В. Что-то не совсем понимаю.
С. Д. Я же не могу в короткой передаче взять и прочесть рассказ на восемнадцать страниц, тем более я не уверен, что это такой уж шедевр. Но я мог бы, наверное, привести какой-нибудь частный пример. Не знаю, насколько убедительный. То есть объяснить прием, которой я для себя называю косвенным эротизмом. Ну вот, например, в повести моей “Филиал”, которая должна, я надеюсь, выйти к Рождеству (я беру первый попавшийся пример), – так там у меня двое находятся в комнате, он и она, раннее утро, будильник тикает, лифт за стеной, помойное ведро звякнуло на лестнице и так далее. И дальше там сказано: “Я потушил сигарету. Пепельница в форме автомобильного колеса лежала у меня на животе. Донышко у нее было холодное”. Так вот, “донышко у нее было холодное” – это сказано вместо того, чтобы писать, что они лежали голые в постели. То есть не прибегать ни к наплыву, ни к прямоте, ко всяким там выям, лонам и персям, от чего меня всегда охватывало чувство неловкости. В общем, повторяю, Булгаков уходил в романтическую небывальщину, Бабель защищался юмором, Зощенко недоговорил, Платонов не в этой сфере выразил себя максимальным образом, Олеша рассказ “Любовь” построил на словесном уровне – там жизни нет, одни слова.
То есть все за что-то прятались, все искали косвенные способы выразить это. В общем, я не знаю, как писать о сексе. Молчать нельзя, и как писать, не знаю. Надо, видимо, пробовать, пытаться. Неудача – это тоже опыт, хоть и довольно болезненный.
Письма читателей
Программа: “Россия вчера, сегодня, завтра”
Ведущий: Анатолий Стреляный
18 июля 1995 года
Анатолий Стреляный. Со мной в студии мои коллеги Петр Вайль и Владимир Тольц. Много лет назад я работал в советских газетах и журналах. Самым ненавистным лозунгом, который мы повторяли вслед за партией каждый день, был “За каждым письмом – живой человек”. Один из моих коллег, измученный письмами (каждый день их приходило в “Комсомольскую правду”, где я работал с 1962-го по 1969-й, пока не выгнали, несколько мешков), каждый день повторял, что “нормальный человек в газету не пишет”.
Петр Вайль. Это довольно распространенное мнение, чтобы не сказать банальное. Но существует и другое, тоже вполне распространенное и тоже вполне банальное, – что те, кто пишет в газеты, на радио, на телевидение, – это и есть цвет аудитории. И я со временем начал придерживаться именно второй точки зрения. Потому что действительно что-то должно быть в человеческой психике особое, чтобы он не поленился, взял лист бумаги, сел (обычно это без машинки, без компьютера, а от руки) и стал писать длинное письмо со своими соображениями. Действительно не вполне нормально, но именно на ненормальных людях все держится на свете. И тот самый стимул, который помогает нам соображать, очень часто содержится именно в письмах и звонках наших слушателей и читателей.
владимир тольц. Я не думаю, чтобы можно было обозначить наших корреспондентов словом “цвет”. Это просто нормальные люди, одни пишут, другие не пишут. “Цвет” – это некая для меня возвышенно-оценочная категория. Среди писем, которых я получаю довольно много, много писем меркантильного свойства. Например, я помню, как только началась перестройка, как только мы стали получать письма легально – которые прошли через советскую почту нормальным путем, начали в большом количестве приходить письма такого примерно содержания, такой модели: я слушаю вашу передачу с такого-то года, вы мне очень все нравитесь (дальше перечень сотрудников – пять-шесть фамилий), я прошу прислать мне лодочный мотор конструкции такой-то, фирмы такой-то, который, как я слышал, в Мюнхене стоит недорого. Тут все прозрачно. Не обязательно все, кто пишет нам, желают, чтобы им что-то прислали. Но это довольно распространенная категория тех, кто пишет.
П. В. Вы знаете, Володя, это все равно что говорить, что приходят изобретатели с какими-то безумными идеями. А некоторые приходят и говорят, мол, мне бы денег неплохо дать, потому что у меня забор повалился и жена мало зарабатывает. Все-таки эту категорию надо отсечь как не заслуживающую внимания. А вот те, кто действительно берет на себя труд откорректировать нас, по-моему, производят колоссально важную работу, нечто вроде санитаров леса, которые что-то выгрызают.
А. С. Самое ужасное для человека, работавшего в советской прессе, – это обязанность отвечать на каждое письмо. И очень трудно было считать нормальным или хорошим человеком того, кто непременно на тебя жаловался, и обязательно в ЦК, если не в ООН, и требовал ответа обязательно по существу, обязательно принять меры. Это было самое тяжелое. Привычка эта у российской публики, читающей, слушающей радио, глядящей телевизор, осталась. Я только что на столе у одного из коллег видел письмо, в которым человек пишет: “Я писал в ваше московское бюро, просил мне прислать адреса таких-то людей (фамилии каких-то знаменитостей, которые я никогда не слышал), но так и не получил ответа”. И все эти слова подчеркнуты тремя линиями, как будто он пишет в ЦК КПСС. А, собственно, почему ему должны обязательно отвечать? Это ему в голову не приходит.
В. Т. Вы знаете, Анатолий, я думаю, на письма надо отвечать. Исключая, может быть, письма, где содержится грубая матерщина, ужасные выпады безумного свойства, адресованные тому, кому пишется это письмо, или оскорбления в адрес его коллег. И мне всегда очень жаль, что я не мог отвечать у микрофона на все письма, некоторым я даже писал извинения. На это, к сожалению, тоже не хватает времени.
А. С. Я знаю, почему вы так бережно относитесь к письмам. Потому что вы до этого не работали в советской печати. Человек, который хотя бы пять лет проработал в советской печати, не был таким чутким в отношении писем. Я хочу предложить вот что. У каждого из нас, кто прочитал тысячи писем, а я их прочитал, наверное, больше десятка тысяч по постылой служебной обязанности, так что насобачился по почеркам уже угадывать не только кто пишет, а и о чем пишет (не каждый раз, но бывало), – и у каждого из нас в памяти есть какие-то истории, связанные с тем самым письмом, “за каждым из которых стоит живой человек”…
