Токарев поднял трубку телефона, набрал короткий номер и произнес: «Федоров? Сережа, заводи через пять минут, да вот еще что…» Поймав на себе растерянный взгляд Титова, Токарев сделал движение рукой: мол, «свободен, что стоишь» — и продолжил разговор с невидимым собеседником.
«Вот так жук этот Токарев. Кто бы мог подумать, чуть на признание меня не раскрутил. В какой-то момент показалось: еще чуть-чуть нажмет на совесть, и я сам все расскажу, чтобы предотвратить убийство. Мурашки по спине. Жуть! Права Варька, замордуют теперь, — горевал Титов по пути в офис. После допроса у него развеялось впечатление собственной неуязвимости и интеллектуальном превосходстве. — Вот же, как все сложно. Знаю точно — не виноват, правда на моей стороне, наоборот, девушку защитил, грабителя задержал, а выходишь из конторы — и тошно на душе. С другой стороны, может быть, всё и не зря. Когда моя акция начнется, наверняка и ко мне вопросы возникнут. Пусть, такая тренировка вовсе не лишняя. Нужно быть готовым отвечать четко и не сбиваться. Ладно, поезжу к Токареву, поговорю, оботрусь. В принципе, чем чаще я там буду, тем легче мне потом общаться. Они все-таки не такие дураки, как я думал. Этот Николай Иванович, видно, опытный следак, психолог, вон как за слова-то цепляется, теории выводит. Ничего, нормально всё. Что ни делается, всё к лучшему. Черт с ними, разберусь. Вот что мне с Семигиным делать — проблема».
Было что-то опасное в фигуре нового компаньона, но что?
7
Настораживал странный стиль работы Семигина. Формально он являлся начальником отдела по работе с клиентами московского торгового дома. Это формально, а фактически Виктор Юрьевич представлял собой передатчик. Он сам ничего практически не говорил, ничего не обещал и, видимо, ни в чем не разбирался. Вопросы к Титову строго зачитывал с бумажки, собирал информацию и на следующий день доводил свое мнение. Получая вопросы, он отвечал: «Мне нужно подумать, вникнуть, посоветоваться, тут все непросто, документы отправляйте на почту», фиксировал вопрос в ежедневнике. Был как-то чрезвычайно зажат и, казалось, запуган. Вместе с тем много времени проводил на заводе, много перемещался, и его часто можно было видеть в КБ, в отделе продаж, в лаборатории, в цехах. Причем в лаборатории он вел длинные разговоры с Волковым, который полюбил всей душой Семигина, видимо назло Титову. Удивительный энтузиазм для дилетанта. На контакт с Александром он не шел, тем, за исключением производственных, не поддерживал. Самое же занятное то, что он не казался заинтересованным в результате работы.
Тем не менее работа шла согласно утвержденному графику. Инженеры делали фотографии и описания изделий, юристы и бухгалтерия согласовывали договор, начальник отдела продаж вела финансовое согласование. Контролировал работы Титов лично. К нему в кабинет то выстраивалась очередь, то все вместе вваливались для решения общего вопроса. Настроение команды выглядело крайне настороженным. Все боялись Москвы. Говорили: «Сожрет и не поморщится. Все наши секреты и рецепты узнают — и привет». Однако решение совета директоров — закон.
Надо сказать, что в целом сделка выглядела достаточно привлекательной. Москвичи обещали на пятьдесят процентов увеличить продажи завода. Требовался переход на работу в две смены, увеличение закупок сырья, набор персонала. За хороший дисконт клиенты обещали предоплату на квартал вперед, позволяя, таким образом, безболезненно преодолеть нехватку оборотных средств, погасить просроченную кредиторку и вообще — жить. На следующей неделе Титов планировал командировку в Москву для ознакомления с контрагентом лично и персонально.
В обеденный перерыв, когда секретарша обычно перекрывала доступ в кабинет генерального для посетителей и жестко фильтровала звонки, в дверь кто-то робко постучал. Титов не успел отозваться, как в проеме появилась голова Волкова.
— Привет, Саша, — виновато проговорил Олег и робко вошел. — Извини, что в обед тебя беспокою, нужно поговорить.
— Здравствуй, Олег. Давай без церемоний. Что-то случилось? — Титов поднялся и прошел навстречу компаньону. «Извиняться пришел, — подумал он, испытывая некоторые терзания за подброшенную фотографию. — Совесть замучила». Жалости, тем не менее, он в себе не заметил.
— Ты в курсе, Женька собирает нас в воскресенье?
— Он мне не звонил еще. Послезавтра? Он же на конец месяца планировал… — занервничал Титов. — Проблемы какие-то?
— Не сказал. Говорит, на собрании все объяснит.
— А где?
— В «Острове». Наше любимое место. Он приглашает нас с тобой на два часа, а семьи на пять. Пикник такой, на обочине жизни.
— Странно, что мне не позвонил.
— Позвонит еще. Ты жену возьмешь?
— Ну, а чего? Конечно. Что ж он все не по-человечески организовывает-то?
— Тебе не все равно? Я вот думаю: брать семью или нет? Хочется, конечно, вывезти на природу. Дашке полезно. Но как-то… Большая она уже, доченька моя.
Волков замолчал, отвернулся к окну, и глаза его увлажнились.
К сожалению, лечение дочери, несмотря на огромные деньги, приносило мало пользы. Девочка несколько отставала в развитии, практически ничего не знала из того, что знают девчонки в ее возрасте, обучение проходила заочно по специальной программе для аутистов. В свои восемнадцать она по развитию едва дотягивала до пятнадцати. Прогнозы врачей неутешительные — это не лечится в принципе, она навсегда останется странной, не способной строить жизнь самостоятельно, но некоторый прогресс будет. Рекомендации — продолжать лечение, платить и не скупиться. Сама из дома Даша выходила не дальше двора. Гуляла сидя на скамейке с книгой. Дополнительные трудности из последних — начавшееся половое созревание оказывало свое специфическое влияние.
— Говорят, природа отдыхает на детях гениев, — промокнув глаза платком, продолжал Волков. — Я, конечно, не гений, способности некоторые есть. Доктор наук, опять же, — он засопел. — Знаешь, я отказался бы от всего: от науки, от способностей этих, от денег, — лишь бы Дашка была просто нормальной девочкой. Такой, как все, не надо больше. Знаешь, Саш, мы, здоровые люди, мучаемся всякой ерундой, мечтаем о чем-то, а кому-то нужно просто быть нормальным. Чтобы ножки ходили, ручки двигались. Эти детки ни о чем больше не мечтают, как о том, чтобы побегать с другими ребятами во дворе, просто побегать, мяч погонять. Вот и все их счастье. Нам этого не понять, нам денег давай, власти, роскоши. Поэтому мы и несчастные всю жизнь, что счастье свое видеть не умеем. Бог нам, дуракам, показывает примеры, а мы не понимаем. Помнишь меня в институте?
— Такое не забудешь, Олежка!
— Вот-вот. А зачем оно все было? Не знаешь? И я сейчас не знаю. Стыдно мне теперь, хочешь верь, хочешь не верь. Словно Бог меня за заносчивость и глупость унизил, раз я слепой. Дашенька моя! В чем она-то виновата? Или это хромосомы мои, будь они неладны, — он снова вытер слезы. — Самое ужасное, что ничего сделать нельзя, исправить нельзя. Живи и смотри, пока сердце выдерживает, а там… — он махнул рукой. — Сил нет, тяжело! Работа только и отвлекает на время, но дома… — он замолчал на минуту, потом продолжил: — Сань, ты не сердись на меня за тот разговор. Я совсем так не думаю. Ты много делаешь для фирмы и для нас, а получаешь мало. Я это вижу и знаю. По-честному, тебе впору на нас собак спускать. Но ты молчишь. Дал слово и терпишь. Ценю твое благородство, я бы так не смог. Женька сказал, что на нашей встрече сделает предложение, которое воздаст тебе по заслугам. Наконец-то. Думаю, ты будешь доволен.
