Плотно сидящие на кроватях, за столом и на полу бандерлоги громко загалдели, выражая общее недовольство Волковым. Атмосфера напиталась агрессией, повисла угроза расправы.
— Тихо, братва! Вопрос непростой, — размышлял Кубик вслух. — Не определился еще товарищ, к какой масти примкнуть. — Он думал, как предотвратить беспорядки. — Постановляю! Пока профессор переезжает в угол на карантин. До выяснения его темного прошлого. Собирай матрац и располагайся поближе к дальняку. Пока его не трогать. Есть желающие заступиться за него? Понятно. Работа ведется, сидельцы, на днях ситуацию просветим, и будет решение. Если, профессор, будешь буреть — до утра не проживешь. Всё! Жди.
Занавес задернулся — спектакль закончился. Публика вернулась к своим повседневным делам: варили чифир, играли в карты и шахматы, читали или писали, потихоньку ссорились и ругались. Казалось, что судилища и не было. Олег медленно собрал вещи и перенес их в указанное место.
Он листал книгу, но буквы не складывались в слова. Мысли блуждали и путались. Ждать. Он сказал «ждать». Волков знал, что осужденных за сексуальные преступления в тюрьме опускают, то есть насилуют и превращают в особую касту отверженных. Самое ужасно, что ничего нельзя будет доказать, когда откуда-то поступит решение. Ничего! И его природная ирония и способность изощренно унижать людей тут однозначно сработают против него. За любой намек, оскорбление или обвинение придется отвечать здоровьем. Сарказм на грани оскорбления, то, чем он занимался всю жизнь, тут может закончиться трагически. Словно вся выпущенная за жизнь желчь большим потоком возвращается к нему, угрожая утопить. Первобытные порядки, вне закона и права, кроме одного — права сильного. Зазеркалье жизни в застенках оказывалось более реалистичным и справедливым, чем жизнь вне их. Оскорбил — отвечай, и прятаться не за кого. Именно местный реализм определил доктору наук место возле зловонной дырки в полу, заменяющей унитаз, и то до поры до времени.
***
Медленно перелистывая книгу, Олег дожил до вечера. Свет погасили, и к нему пришел покой. Народ устроился ночевать, постепенно разговоры смолкли, курение прекратилось. Из разных углов камеры уже доносился храп, кто-то крутился на кровати, кто-то ругался во сне. Он только задремал, когда почувствовал боль в ноге от удара. Открыл глаза. Над ним стоял человек:
— Вставай, профессор, — зашептал человек. — Пошли, тебя хотят видеть.
— Кто? — не понимал Волков со сна. — Следователь? Ночью? Куда пошли?
— Идем, там узнаешь. Не бойся, давай вставай, вещи не бери, чудак.
Они вышли из камеры. Олег удивился пустым коридорам. Все надзиратели куда-то подевались, они не встретили никого. Шаги гулко разносились по коридорам. Сопровождающий ключами открывал решетчатые двери, встречающиеся по пути, и шел, твердо ориентируясь в запутанных этажах и переходах. Наконец они подошли к двери одной из камер. Человек остановился, пропустил Волкова вперед.
— Заходи, — сказал он. — Я тут останусь. Не трясись. Его зовут Беломор.
О том, что он вошел в камеру, можно было догадаться только по виду двери снаружи. Внутри все напоминало дешевый гостиничный номер в провинциальном городе. Кровать, стол, стулья, холодильник, микроволновая печь, телевизор, отделенный глухой перегородкой санузел. Все чистое и дешевое. Хозяин номера, средних лет человек славянской внешности, смотрел кино, сидя за столом посреди комнаты. Волков остановился у двери и замер, ожидая приглашения, однако мужчина не обращал на него внимания. В телевизоре пошла реклама, хозяин комнаты повернулся к Олегу.
— Иди сюда, — ровно, с сильным блатным акцентом, делая ударение на последнее слово в предложении, заговорил он. — Сюда садись.
Волков ощутил на себе испытывающий хитрый взгляд его маленьких светлых глаз. Сел на кончик стула и выпрямился, готовый сорваться и бежать. Беломор долго смотрел на прячущего глаза лоха, размышляя, как построить разговор. Всю необходимую информацию он с воли получил, получил и задание. Олег окаменел и потерял способность думать, ощущая ужас и безразличие к своей судьбе.
— Что с тобой делать, насильник? — протянул вор.
— Я никого не насиловал, это ложь.
— Можешь доказать? У меня другие сведения есть.
— Пока доказать не могу, но следствие еще не закончено. На следующей неделе придет мой адвокат.
— И что?
— Он придумает, как доказать. Просто я раньше не знал, в чем меня обвиняют, не обращал внимания на статьи. Я же не убивал. Я найду хорошего специалиста и все докажу.
— Ты же подписал признание. Что будешь доказывать?
— Я ошибся. Он меня заставил, Токарев, следователь. Я не знал. Не понимал, — Волков вдруг осознал всю трагическую глубину своей дурацкой, глупой бравады. — Я откажусь от показаний, они ничего не смогут доказать.
— Ты не понимаешь. Пока о том, что ты признался, знаю только я. Признался — значит изнасиловал. В нашем мире никто никогда не признается, тем более в соучастии в изнасиловании. Совсем дураком надо быть под петушиный расклад подписываться. А ты подписал. Всё, какие вопросы? Больше ничего не надо. Когда ты что-то докажешь, будешь уже дырявым жить под шконкой и кушать из дырявой миски. По-другому нельзя, пойми правильно, ты же не один тут сидишь, подумай о других, — он усмехнулся. — Им-то за что страдать? Братва волнуется.
До Волкова наконец дошло, что самые тяжелые испытания еще впереди и жизнь никогда не будет такой, как раньше. Если последствия того, что возможно произойдет вообще можно назвать жизнью. Тяжелый, безжалостный пресс давил медленно и неумолимо, словно пытаясь выжать из его тела все человеческое — достоинство, душу, любовь. Он струсил, поняв, что не сможет выдержать ужасных страданий и должен уступить. Горло сдавил ком, разболелась голова, чудовищная дрожь сотрясала тело. Его загнали в угол и обезоружили. Оказалось, он хочет жить, причем ради себя в первую очередь. Все мысли о Даше, о науке и справедливости резко отступили, открыв истинную его сущность, оставив только одно желание — выжить, не перестать жить любой ценой. Он сломался.
— Что же делать? — еле слышно прошептал он. — Неужели ничего нельзя сделать? Я же…
— Не виноват? Я знаю, но братве же не объяснишь. Если бродяги узнают, через пятнадцать минут ты будешь девочка с накрашенными губами, и каждый сможет тебя поиметь, — Беломор грустно покачал головой. — Женская доля тяжелая.
— Но раз вы меня вызвали, значит, есть выход?
— Догадался! Выход можно поискать, но сейчас трудно сделать. Признание не скроешь просто так. Раз — и всё! Не шахматы — ход сделал, ход забрал. Тут так не играют.
— Что-то же можно сделать? Вы поймите, не может быть, чтобы это случилось со мной! Прошу вас, помогите, я на всё готов. Я же вижу: вы серьезный и деловой человек и у вас есть власть. Прошу вас, умоляю. Всё, что скажете.
— Всё не надо. Нужны деньги. Заплатить кое-кому, чтобы люди могли решать вопросы с твоим протоколом, и тут порешать надо кое-что с администрацией и активом. Придется платить.
