– Но это, осмелюсь я возразить, зависит от воинов. Если бы я был солдатом, я бы непременно укрепил мой штандарт на башне неприятельской крепости. Я бы придавил каблуком выю врага, и все условия диктовал бы только я. По правде говоря, и условий никаких бы не было, потому что я просто завоевал бы их земли и замки.
– Благородные речи, сын мой.
Чезаре насторожился: неужели он заметил какой-то особый блеск в отцовском взгляде? Неужели Александр решил наконец-то прислушаться к голосу разума?
– Однако, – ответил Папа, – положение наше сейчас не таково, и мы должны выйти из него с честью. Сейчас для нас ключевой момент – скорость, время. Мы потерпели поражение, сынок, но они истощены. Они не в силах продолжать войну, и вот почему согласны на переговоры.
Чезаре с восхищением засмеялся:
– И вы заставите их выкупить их собственные замки?
– За пятьдесят тысяч золотых флоринов.
– Но вам следовало бы удержать эти замки, отец, будто победившей стороной были мы.
– Зато мы станем на пятьдесят тысяч золотых флоринов богаче.
– Хорошо, это начало. Но нам не удалось наказать Орсини, как хотелось. И что дальше?
– На время мы прибегнем к миру.
– А Орсини за это время оправятся от слабости? Папа глянул сыну в глаза:
– В договоре есть один пункт, с которым я обязан согласиться. Видишь ли, во время этого конфликта Вирджинио Орсини оставался пленником Неаполя…
Чезаре щелкнул пальцами:
– Если б это было не так, ситуация была б для нас еще ужаснее.
Папа согласился, и Чезаре улыбнулся в ответ: он вспомнил те дни, когда их перевезли из материнского дома во дворец на холме Джордано. Он вспомнил тот день, когда во дворец Орсини прибыл великий воин, их родственник, вспомнил, как замирало от восторга его мальчишеское сердце, он вспомнил уроки борьбы, строгое, но теплое отношение к нему Вирджинио. Все эти годы Вирджинио Орсини оставался для Чезаре одним из образцов для подражания. Чезаре гордился тем, что Вирджинио как-то сказал о нем: «Я бы хотел, чтобы у меня был такой сын. Я бы сделал из него настоящего солдата».
– Я вижу, ты по-прежнему им восхищаешься, – заметил Александр.
– Он – величайший из воинов!
– Однако он оказался не таким уж стойким, когда в Италию вторглись французы.
– Несомненно, у него были на то свои причины, отец. Орсини стали союзниками французов.
– Да, они выступили с ними против нас, – ответил Александр. – А что касается этого пункта договора… Орсини требуют, чтобы Вирджинио немедленно освободили.
– Я вижу, отец, что вам это предложение совсем не нравится.
– Ты сам сказал, что дело обернулось бы для нас еще хуже, если бы Вирджинио стоял во главе семейной армии. Орсини по-прежнему остаются нашими врагами, сейчас они изнурены боями, у них нет настоящего лидера, но как только они его обретут… – Папа пожал плечами. – Сын мой, я считаю, что Орсини так легко соглашаются на все мои условия только потому, что требуют сохранить этот пункт договора* как только Вирджинио вернется к ним, они соберутся и двинутся на нас. Вирджинио освобождать нельзя.
– Но вы говорите, что они настаивают на этом.
– Да.
– И вы согласились?
– Да.
– Значит, вскорости Вирджинио действительно будет свободен.
– Он не покинет своей тюрьмы.
– И все же вы согласились!
– У нас в Неаполе есть друзья. Осталось еще несколько дней. Чезаре, я возлагаю эту задачу на тебя. Ты всегда стремился показать мне свое умение, свои высокие качества. Великие полководцы должны обладать не только силой, но и решимостью и хитростью.
– Когда мальчиком я жил на холме Джордано, я знал его очень хорошо, – медленно произнес Чезаре.
– Но это было давно, сынок.
– Да, – ответил Чезаре, – давно. Папа возложил длань не плечо сына.
– И вот теперь ты узнаешь, как следует поступать ради интересов своей семьи, – сказал Александр.
Чезаре прекрасно понимал, что глупее сантиментов ничего быть не может.
Однако он вышагивал взад-вперед по своим комнатам и не мог справиться с нахлынувшими на него воспоминаниями: он видел, как скакал на коне позади этого человека, он вспомнил, как восхищался им тогда.
Вирджинио Орсини, благодаря которому жизнь на холме Джордано стала вполне сносной, Вирджинио Орсини, который собирался сделать из него настоящего воина.
И хотя не в обычае Чезаре было откладывать то, что, как он знал, могло принести ему выгоду, он оттягивал отъезд.
А время не ждало. Послание в Неаполь следовало доставить сразу же. В послании содержались инструкции по использованию небольшой толики белого порошка, который также должен был доставить Чезаре.
И тогда Вирджинио Орсини получит в тюрьме свой последний в жизни обед.
Если б это был другой человек, Чезаре не колебался бы ни секунды. Но Вирджинио! Ох, какая глупость это детское обожание…
И все же он чувствовал некоторую неуверенность.
Неуверенность?! Он, Чезаре Борджа, не уверен, его терзают «чувства»?
И все же он продолжал мерить шагами комнаты.
«Не Вирджинио, – бормотал он себе под нос. – Только не Вирджинио!»
А на улицах Рима царил карнавал. Папа, обладавший душевной ловкостью и гибкостью, которая поражала всех, с ней сталкивавшихся, даже себя убедил в том, что он не потерпел поражения, а, напротив, одержал победу. Да, Орсини победили на поле боя, но что они на самом деле выиграли? Они уплатили кругленькую сумму, чтобы выкупить назад свои замки, а признанный глава семейства Вирджинио Орсини скончался в тюрьме за несколько часов до своего освобождения.
Люди хихикали, пересказывая друг другу истории о том, как Папе удалось всех перехитрить, и хихикали от удовольствия.
Мужчины и женщины в масках и карнавальных костюмах заполнили улицы. Карнавальное шествие длилось днем и ночью, толпы несли гротескные и смешные фигуры, кукол, которые совершали непристойные жесты к вящей радости зрителей. Музыка, танцы, гуляния заставили позабыть о войнах и политических интригах.
Чезаре из окна наблюдал за скопившимися на площади гуляками и злился на себя – он никак не мог избавиться от воспоминаний о Вирджинио Орсини. По ночам он просыпался от кошмаров: ему виделось, что у постели его стоит высокая, статная фигура, на него с упреком смотрят строгие глаза.
Какая глупость! Это было так непохоже на него… Он жаждал развлечений, он хотел бы, чтобы Лукреция вернулась в Рим. Они с отцом должны заставить ее вернуться, освободить ее от этого провинциального дурака, Джованни Сфорца. Чезаре его ненавидел, да, ненавидел… И это привычное чувство – ненависть – всегда дарило Чезаре успокоение.
