— А Эдик твой за что пострадал? — вдруг неприязненно и жестко спросил Пронин. — За твои грешки? Чтобы тебе удобнее было с Богом договариваться и в рай записываться? Похоже, перегрелся ты, старичок, несешь что-то несусветное. Машину когда отдашь?
— Машина мне пока нужна, извини, ненадолго, — Свекольников словно не услышал товарища. — Когда закончу, оставлю чистую на парковке стадиона, бак будет заправлен, ключи положу на правое переднее колесо. Спасибо тебе, друг, прости и прощай. Храни тебя Господь!
4
С пятницы возле кровати раненого сына Роман Сергеевич ждал Баженова. Он был спокоен и собран, ни секунды не сомневаясь, что справится с убийцей при помощи одного только ножа, который он не выпускал из рук, и сжигающей изнутри ненависти. Справедливость на его стороне. Наверное, правильнее было бы рассказать все Токареву, но поверит ли он? Нет, задержать Баженова обязательно надо самому и именно на месте преступления, что называется, «взять с поличным». Тогда сомнений не останется. Кроме того, это личное дело, если угодно — дело чести, путь к искуплению.
Состояние Эдика день ото дня менялось. Пальцы его рук стали подергиваться, одновременно зрачки под закрытыми веками ожили и сделались подвижными. Активность обычно продолжалась несколько минут, затем проходила, он замирал на час-два, после чего все начиналось по новой. Анна Вениаминовна и Роман Сергеевич, находясь с сыном неотступно, практически круглые сутки, то вместе, то порознь, с радостью отмечали, как интервалы между активностью сокращались, а продолжительность самой активности увеличивалась. Врач, Зинаида Иосифовна, обнадеживала родителей, называя происходящее «положительной тенденцией» и «выходом на траекторию выздоровления», стараясь не упоминать об огромной гематоме, давящей больному на мозг.
Совместные дежурства, к разочарованию Романа Сергеевича, нисколько не сблизили бывших супругов. Он временами не столько думал о сыне, сколько о перспективах воссоединения семьи. Он все ждал, что недавний задушевный разговор как-то продолжится и Аня пригласит его жить вместе. Он даже всерьез начал прикидывать, как распорядится вещами и надо ли продавать московскую комнату, но женщина про их будущую жизнь не говорила. Все разговоры касались только сына, а в «мы» она упорно не включала Свекольникова-старшего. Ощущение одиночества, оторванности от тех, кто только и мог им интересоваться, ранее не доставлявшее неудобств, теперь сделалось постоянной болью, превратилось в ежедневное унижение.
Она понимала, как он ждет приглашения, как страдает, и все-таки не спешила с этим. В какой-то степени ей хотелось наказать его, заставить сокрушаться, измотать. Он не должен думать, что можно просто так, сразу все простить, что она только и жила все эти годы ожиданием. Она, собственно, в нем и не нуждается, хотя… Именно такой — несостоявшийся, несчастный, побитый жизнью, но научившийся ценить ее как друга, как умную женщину, научившийся боготворить ее и бояться — он очень нужен ей. Часто сильной женщине необходим рядом слабый, но любящий мужчина. Для чего? Может быть, для контраста или как постоянное подтверждение собственной силы и власти. В противовес природной слабости даже самой сильной женщины. Трудно объяснить.
— Я все думаю, думаю, думаю, — тихим голосом робко пробубнил Роман Сергеевич.
Анна Вениаминовна вздрогнула, но не повернула к нему головы. Она догадалась, о чем он хочет сказать, ощутила в душе сладкое предчувствие безысходных, неразрешимых, заслуженных мучений бывшего супруга. Ей стало даже немножко стыдно за себя.
— В том, что случилось с Эдиком, виноват только я один, — он видел в тусклом свете холодный, презрительный профиль Анны, его душа сжалась. Это была непробиваемая стена, монолит, пронизанный отвращением. Он помедлил, где-то в горле зародились слезы, готовые подняться к глазам. Не дождавшись реакции, он глубоко вздохнул и продолжил: — Я знаю, что если бы я был с ним рядом все это время, то он сейчас был бы здоров. Я все про себя знаю и понимаю твои чувства. Никто не сможет меня простить, кроме Господа, ибо нет для него ничего невозможного, как сказано в Священном Писании, в том числе и простить раскаявшегося грешника. Утешусь и этим. Но я могу сделать больше, я хотел бы остаться с Эдиком и после его выписки, ухаживать за ним, чтобы хоть как-то компенсировать потерянное время.
Анна не поворачивала к нему головы, но он заметил, как увлажнились ее огромные глаза. В них отразилась обида.
— Неужели ты никогда не сможешь меня простить? Неужели в тебе совсем нет великодушия? Не может быть! Умные, сильные люди всегда великодушны. Почему ты не отвечаешь? Я же прошу не для себя!
Ни слова в ответ! Она же знает, каких слов он ждет, чего хочет больше всего на свете, но почему-то молчит. Словно мстит, словно изводит его, доводит до исступления. Зачем? Испытывает? Она имеет право не верить!
Он замолчал, закрыл глаза. Сосущая пустота внутри изматывала неудовлетворенностью, и он стал замечать, что бывшая жена начинает его раздражать своим непробиваемым упрямством, как тогда, когда он ушел из семьи много лет назад.
Больше не было сказано ни слова. Сегодня, в понедельник, около восьми вечера они простились, едва обменявшись кивками головы. А после того как Анна Вениаминовна покинула палату, Роман Сергеевич почувствовал облегчение. Ему словно вернули возможность дышать полной грудью, вернули воздух.
* * *
Что-то подтолкнуло его зажечь свечу и выключить свет. Он, как обычно, взял сына за руку, прочел над ним молитву и погрузился в размышления. Бесконечные минуты замедлили свой ход, вселенная вокруг сжалась до полоски света под дверью. Вошедшая медсестра изумленно оглядела мистическую обстановку, но без расспросов поставила больному градусник и проверила капельницу. Шум из коридора постепенно стихал, хождения прекращались, вечерняя тишина поглотила больницу. Несчастный отец поменял свечу и незаметно задремал, как засыпает за рулем утомленный водитель, которому кажется, что он все еще видит монотонное, несущееся навстречу шоссе впереди.
Тихо скрипнула дверь, Роман Сергеевич вздрогнул и открыл глаза, словно не отключался. Вот оно, началось! Он весь обратился в сжатую пружину. В тусклом дежурном свете дверного проема вырисовывался силуэт невысокого мужчины с пакетом в левой руке. Мужчина нерешительно шагнул в палату и медленно затворил за собой дверь. «Это не Баженов», — промелькнула в голове отца.
Предупреждая вопрос, вошедший шепотом представился:
— Добрый вечер, меня зовут Юра Чаусов. Юрик. Я школьный друг Эдика, музыкант, может, помните? Что это вы при свечах? — ночной гость придвинул стул, на котором недавно сидела Анна Вениаминовна, сел на него, снял большие очки, потер глаза. — Извините, что так поздно, я только сегодня узнал, что с Эдиком приключилось. Сразу и пришел. Как он?
— Здравствуй, Юра, — пряча руки под кроватью, Свекольников незаметно открыл нож. — Конечно, я тебя помню. Раньше ты был совсем худым и длинным, и носил огромные роговые очки, — в голосе отца послышалось разочарование, он ожидал увидеть Баженова.
