– Вы владеете мной.
Глава двенадцатая
«Надо начать все сначала, – решил Грач. – Я прошел через двадцать лет ада и океанов крови ради этого мгновения. Ради того, чтобы увидеть, как глаза Лорелеи сияют, словно самые драгоценные камни на амстердамских рынках».
Они сверкали небесно-голубой мукой нерешительности.
В жизни она оказалась еще прекраснее, чем в его воспоминаниях. При всей хваткости его цепкой памяти за двадцать лет некоторые детали ее облика потускнели. Он помнил непослушные золотые локоны у нее на висках, но не золотые вкрапления в лазури ее ирисов. Блеск ее улыбки также затмил все его грезы, и он забыл эту любимую ямочку на щеке. Всего одну.
Время и тоска отняли толику надежды и лучезарности ее улыбки. Но не ее красоту.
Будь слово выше совершенства, он употребил бы его.
К нему годы, солнце и море были не так добры.
«Коснитесь меня». Он не просил. Не умолял.
Не вслух.
Грач не умолял никого. Не просил ни о чем. Он командовал. Приказывал. Распоряжался. Пускал в ход хитрость и безжалостность ради получения желаемого. И для того чтобы заполучить Лорелею. Людей он уничтожал. Так или иначе. И когда он возвращался к Лорелее, что-то нашептывало ему, что он уничтожит и ее.
Но двадцать лет она была песчинкой в его раковине. Память не могла избавиться от нее. Эта одержимость помогала ему жить. Позволяла выжить там, где другие не могли.
Конечно, бывали у него минуты слабости, когда он думал, что она безмятежный призрак прошлого. Нереальный и недосягаемый. Он боялся, что обнаружит плод воображаемого совершенства, сотворенный его ущербным разумом как защитный механизм выживания. В конце концов, память у него небезупречна. Мозг у него работал явно не так, как у других. Когда все горячились, злились и выходили из себя, он делался тихим, спокойным и бесчувственным.
Грач внимательно наблюдал за окружающими, их сердца горели жадностью, похотью и уймой других человеческих страстей. Они делали их беспокойными и заставляли поступать нелогично, но та же горячность придавала им смелости и отваги.
Если Грач чему и завидовал, то именно этой человеческой горячности. Тем не менее он давно понял, что его сердце составлено из других элементов. Оно скорее напоминало сложный часовой механизм. Сердце у него заводное. Там, где другие мучились и сгорали, он чувствовал лишь отсчитывающее часы, минуты, секунды ровное тиканье, отличавшее его от любой другой души в этом огромном мире.
Лорелея.
Все его страдания, все разорванные им цепи, все награбленное им имущество и каждый убитый им человек были во имя нее. И в то же время он знал, что ей ничего этого не надо. Что она отвергнет того, в кого он превратился, как только его увидит. Ему приходило в голову, что она забыла его. Влюбилась в другого, в учтивого, милого господина, которому родит кучу детей.
Тогда он бы ее взял? Вырвал бы из счастливой жизни?
Наверняка.
В конце концов, он стал монстром, а монстры совершают чудовищные поступки, не оглядываясь ни на чьи страдания.
На самом деле ему не верилось, что он нашел ее такой же, какой оставил. Никем не тронутой. Нелюбимой.
И нежеланной.
«Коснитесь меня». Он безмолвно страдал, пока она стояла, замерев, стараясь не глядеть ниже его пупка, туда, где к ней тянулся его восставший и пульсирующий детородный орган, нетерпеливо требуя соития.
Он подозревал, что одна из причин, побудившая его прийти за ней, заключалась в этом мгновении. В этом ультиматуме. В этом предложении.
В котором пролегала последняя граница между человеком и монстром. Все это время Грач грабил и убивал мужчин и женщин, рыдавших и умолявших о пощаде, а сам не чувствовал… ничего. Ни тени сомнений. Колебаний. Раскаяния.
Они были слабее его. А в этом мире слабость не вознаграждалась. Ее эксплуатировали. Он знал об этом еще до того, как потерял память. Он понял это в тот момент, когда проснулся на кровати в особняке Везерстоков, разбитый и потерянный. Его уязвимость сокрушала его, насмехалась над ним. Ибо никто не защищает слабых. Никто не вознаграждает невинных. Никто не снисходит до никчемных.
Если чего-то хочешь, бери, а затем сражайся, чтобы не отняли другие.
Такова основополагающая истина в животном царстве или в человеческом обществе.
Лишь одно создание вечно не укладывалось в эту истину.
Лорелея.
Добрая, терпеливая, нежная Лорелея. Защитница слабых и раненых. Выхаживающая зверей, которых в природе ждала бы жестокая смерть, лечившая их, учившая справляться с трудностями и выживать.
Именно ее он желал больше всего на свете. Считал, что сможет взять ее. Независимо от ее желания. Внушил себе, что заслуживает ее, потому что за двадцать лет она была единственной его радостью. Он придумал и изложил ей все резоны, по которым якобы имел на нее право. Обосновал все «почему». Все поступки.
Но она… продолжала стоять недвижимо. Хрупкая и нежная, невинная и нетронутая.
Даже им.
Потому что в этом месте между ними пролегала единственная граница, которую он, казалось, не мог переступить даже в последнем падении. Единственная нить, связывавшая его с тлеющим остатком человечности. Единственный островок в беспредельном океане непростительной порочности.
Каким бы холодным, жестоким и бесчеловечным он ни стал… он физически не мог заставить себя видеть, как плачет Лорелея Везерсток. Не мог стать причиной ее слез. Мог спалить дотла весь Лондон и спокойно спать, но трепетал при виде ее страданий. Каждым биением механического сердца он жаждал омыться блаженным теплом ее прикосновения.
Он был попросту неспособен. Не мог. Причинить боль ей. Даже переступив через самого себя, через то, ради чего жил.
Поэтому проблема оставалась. Как ему получить желаемое? То, что он заслужил? Как обрести пристанище, которое, он знал, заключено только в ее объятиях? В блаженстве ее ласки. В глубине ее теплого тела.
Грач не спал всю ночь, размышляя над этим, пока ответ не поразил его всей мощью девятого вала. Не навязываться ей, как бессердечный злодей, коим он и являлся, а предложить ей себя.
И возьмет его она.
Это было идеальное решение. Он жаждал лишь ее прикосновения, неважно как. Отвешенная ею только что хлесткая пощечина доказала, что ее прикосновение, ее ладонь слаще интимного массажа любой из тысяч хорошо обученных проституток.
Став Грачом, он поклялся убить каждого, кто осмелится поднять на него руку.
А теперь, когда она ударила его, ему хотелось замурлыкать. Издать рычание, но не сквозь зубы. А горловое. Из звериного нутра, насладившегося ее ударом. Он жаждал боли. Порой полученный удар возвращал ему толику утраченной человечности.
