Заключение
Оттепель
После смерти Сталина начинается, а в 1955 – 1956 годах набирает обороты процесс, получивший название реабилитации. Сотни тысяч выживших в ГУЛАГе возвращались домой. Их дела и дела их погибших товарищей пересматривались и, как правило, закрывались со стандартной формулировкой: «за отсутствием состава преступления». Создавалось впечатление, что следователи сталинских времен действительно расследовали совершенные подсудимыми преступления, но ошиблись или были введены в заблуждение, неверно оценили данные показания (стандартное обвинение того времени держалось исключительно на них) и не сумели доказать их совершение в соответствии с тогдашними законами. На самом деле все было по-другому: следователи в соответствии со спущенным сверху планом не расследовали совершенные преступления, а в строго определенной пропорции создавали, производили преступления двух типов: 1-й категории (расстрел) и 2-й категории (лагерь). А так как перевыполнение плана всячески поощрялось – повышениями в звании, орденами, медалями, подарками, премиями, – многие старались выбиться в «стахановцы», добывая показания любыми средствами, включая пытки. Эти «успехи» не служили гарантией выживания: победившие в 1937 году «ежовцы» расправились с теми, кто выдвинулся при Генрихе Ягоде, и через полтора года многие из них сами пали жертвой чекистов новой, «бериевской» волны. С единицами переживших Сталина «отличников» Большого террора (Борисом Родосом, Львом Шварцманом) расправились позже, после секретного доклада Хрущева о культе личности. Кого-то уволили из «органов», и те затаились, ушли в подполье. По «фактам дискредитации» в 1956 году были лишен генеральского звания и многочисленных орденов и когда-то всемогущий глава колымского НКВД Павел Игнатьевич Окунев. (Видимо, выживших жертв его произвола было так много и у них оказались такие влиятельные покровители, что его пришлось отправить в отставку.)
В сталинские годы о репрессированных родственниках в семьях говорили разве что между собой, в укромных местах, где не подслушивали, желательно шепотом. Публично старались от них если не откреститься, то упоминать об их существовании как можно реже, а если все-таки приходилось, отписывались, говоря: «местонахождение неизвестно». Так писала в графе «отец» моя мама, а сын Николая Чаплина, Борис, как-то удачно отшутился на вопрос об отце, когда поступал в Горный институт: сделал вид, что не понял, о ком идет речь. Мою бабушку еще в 1939 году вынудили отказаться от репрессированного мужа; жены Николая и Виктора Чаплиных подверглись репрессиям, детей взяли на воспитание родственники (в нашей семье посадили не всех; у других бывало и хуже). На робкие запросы о Сергее Чаплине магаданское начальство отвечало стандартной отпиской: умер в лагере от воспаления легких в августе 1941 года. В отношении Николая повторялось столь же известное клише: он якобы получил «десять лет без права переписки».
После доклада Хрущева наступили другие времена, началась оттепель. Николая Чаплина уже в 1955 году не просто реабилитировали, как Жженова, Шаламова, моего деда, сотни тысяч других. Нет, КПСС – наследница ВКП(б) – в его случае пошла дальше: как в русских сказках, полила расстрелянного богатыря «живой водой» – решением ЦКК он был посмертно восстановлен в рядах партии! Что должен был означать этот жест в религиозном плане (ведь большевистская вера не допускает существования загробного мира, из которого можно кого-то возвращать), расшифровать не так-то просто. Тем более что человек, из-за которого он погиб – Лазарь Каганович, – продолжал до 1957 года заседать в Политбюро. Но если отвлечься от прозы жизни, символически акт обливания «живой водой» прочитывался без труда: теми, кого еще вчера под угрозой наказания заставляли стыдиться, теперь – причем той же инстанцией – было приказано гордиться. Гордиться следовало, однако, в меру, не слишком тщательно вороша старое, а тем более не требуя привлечения к ответственности виновника его гибели, не говоря уж о возмещении материального ущерба. Таковы были границы, в которых сводились счеты с прошлым, пределы советского гуманизма времен оттепели. Редкие попытки их нарушения родственниками репрессированных наказывались.
Короче, «реабилитаторы» следовали известной поговорке: чтобы «и волки были сыты, и овцы целы». На самом деле у волков были еще слишком крепкие зубы, а овец при «отце народов» так выдрессировали, приучили к такой безусловной покорности, что те в массе своей пришли в восторг, когда с них наконец сняли ярлык «врагов народа».
После реабилитации Николая в середине 1955 года оправдание Сергея Чаплина стало чистой формальностью: все обвинение в 1937 – 1939 годах строилось на том, что в «право-левацкий блок» его завербовал старший брат. Были допрошены шесть свидетелей, подтвердивших, что во время следствия Сергея Чаплина жестоко пытали, вспомнили и о том, что 3 апреля 1939 года он от данных после избиения показаний отказался.
Моя бабушка энергично добивалась пересмотра дела, писала во все судебные и партийные инстанции. Теперь, в отличие от 1938 – 1939 годов, она уже не сдерживала своих эмоций: «Я с 1926 года являлась женой, соратником и другом кристально чистого перед партией и Советским государством человека – Сергея Павловича Чаплина…
Я была у Гоглидзе, в секретариате Берии – они мне бубнили одну свою вражескую шпаргалку: “Ваш муж враг. Откажитесь от него письменно, и вы будете жить спокойно”…
Братьев мужа знала только с лучшей стороны, они всегда были образцом твердого служения марксизму-ленинизму, партии»
[355].
Что ж, на дворе стоял 1955 год: Берия и Гоглидзе сами были расстреляны как «враги народа».
28 декабря 1955 года ленинградское дело моего деда было «прекращено производством за отсутствием состава преступления». Состав же преступления тех, кто фабриковал и, главное, заказывал миллионы подобных дел, не готовы были расследовать ни в СССР тогда, ни в России теперь. Огромная литература на эту тему существует, но юридического осмысления и решения на этот счет нет.
На тех же основаниях в 1956 году было закрыто колымское дело деда.
Из пяти «стукачей» допросить в процессе реабилитации удалось только одного. Один из доносчиков после освобождения погиб в Магадане. Другой умер на общих работах в 1942 году. Третий, Кадраилов, чудовищно – даже по масштабам того подлого времени – много «наклепавший» на Журавлева и Берзина, умер в лагере 16 января 1943 года. Следы еще одного информатора после освобождения затерялись. Пятый доносчик, Цитовский, в 1955 году еще сидел (по второму разу) в Дубровлаге. На допросе он подтвердил: Чаплин читал в присутствии других заключенных стихи контрреволюционного содержания, говорил, что сидит ни за что. Показания о «террористических намерениях» дал под угрозой: Пинаев грозил карцером или переводом в такое место, откуда не возвращаются.
Судя по судьбе этих пятерых людей, представления о привилегированном положении «стукачей» в лагерях преувеличены. Не случайно Варлам Шаламов, не отрицая очевидной гнусности этого ремесла, и их отнес к племени колымских мучеников.
