Дело закрыли, но загадка осталась. Как же все-таки приговоренный к расстрелу зэк мог оказаться на Верхнем?
Тем более что 11 августа 1956 года Военный трибунал Дальневосточного военного округа в Хабаровске выдал родственникам справку следующего содержания:
«По имеющимся в Военном трибунале Дальневосточного военного округа официальным данным, гр. ЧАПЛИН Сергей Павлович, 1905 года рождения, уроженец села Мигновичи, бывшей Смоленской губернии, находясь по приговору Военного трибунала от 20 августа 1941 года в местах заключения, умер [курсив мой. – М.Р.] 14 февраля 1942 года.
Справка выдана Военным трибуналом Дальневосточного военного округа на предмет предъявления в органах ЗАГС-а.
Зам. Председателя Военного трибунала
Полковник юстиции Ярин».
Из справки следует, что приговор не был расстрельным или, что тоже вероятно, первоначально расстрельный приговор был заменен добавкой к сроку. Тогда становится понятно, каким образом дед после «Вакханки» и суда в поселке Усть-Омчуг оказался на Верхнем.
Но почему нигде, ни в одном юридическом документе ни словом не упоминается эпизод с протестом на Верхнем, в двух разных вариантах (в «Убийстве» и в «Саночках») рассказанный Жженовым?
И это тоже объясняется, если допустить, что расстрельный приговор Чаплину потом смягчили, заменили, скажем, «десяткой».
Представьте себе: Ворон пригоняет на 17-й и дальше, в Оротукан, заключенного, которому вы только что смягчили приговор, а он такое учудил; невиданное дело: осмелился открыто протестовать! Как вы поступили бы в таком случае, тем более в начале большой войны с неизвестным на тот момент исходом? Доложив начальству об эксцессе, рискуешь не просто карьерой, а головой. «Это кто там смягчил приговор смутьяну? Подать сюда Тяпкина-Ляпкина!»
Вот и решили изъять эпизод с протестом из обращения, сделав вид, что 14 февраля 1942 года был приведен в исполнение приговор, вынесенный 20 августа 1941 года.
Я на сто процентов исключаю, что Жженов эту сцену придумал – слишком большое значение имела она в его жизни, слишком много раз он рассказывал ее во всех подробностях. Да и как мемуарист Георгий Степанович заслуживает полного доверия. Мемуары он действительно написал поздно, кое-какие мелочи за полвека подзабылись, но в целом передал все, до деталей, верно (его описание лагерного быта можно перепроверить по «Колымским рассказам» Шаламова, «Крутому маршруту» Евгении Гинзбург, «Пути» Адамовой-Слиозберг, мемуарам генерала Горбатова – все сходится один к одному).
Да и вероятность того, что доходяга с касситеритового рудника образца 1941 – 1942 годов по прозвищу Артист выживет, прославится, да еще на старости лет напишет мемуары, была ничтожно мала.
Не будь дела на «Вакханке» (о котором Жженов не знал), Ворон тут же донес бы о нем рапортом начальству, с его согласия раструбил бы на всю Колыму о пресечении бунта (тогда и из мухи-то лепили слона, а тут, подумать только, самый настоящий прямой бунт). Моему деду тогда был бы вынесен расстрельный приговор за протест, а не за песни на «Вакханке»! Но кто-то – скорее всего вышестоящий – помешал это сделать. По чьему-то приказу Ворон вынужден был положить столь выигрышный для карьеры эпизод под сукно.
А формулировка «умер в местах заключения» по тем временам вполне могла в слегка закамуфлированном виде скрывать в себе и расстрел.
В сохранившемся в семейном архиве письме от 18 октября 1989 года моя мама писала, что «сведения об отце, сообщаемые в этой справке, лживы от начала до конца». Она прочитала в журнале «Огонек» за 1988 год рассказ Георгия Жженова «Саночки», в котором сообщается о протесте и столкновении с Вороном, и решила, что расстреляли ее отца за это. Да, фактически это так и было, но ни в одном юридическом документе этот эпизод, повторяю, не упоминается, никакого приговора ему за это вынесено не было. Юридически (насколько можно вообще говорить о праве в те темные времена – другой вопрос) Сергей Чаплин был расстрелян по приговору, вынесенному 20 августа 1941 года ему, Журавлеву и Берзину по статье 58-8 УК РСФСР (террор). Колымское дело своего отца мама получила и переписала позже, в 1992 году, поэтому думала, что на Верхний Чаплин попал вместе с Жженовым.
Действительно в июне – начале июля 1941 года бабушка получила последнее известие от мужа, состоявшее всего из четырех слов: «Не жди. Выжить невозможно». Но послано оно было не с Верхнего, а из следственной тюрьмы НКВД в поселке Усть-Омчуг, где Чаплин вместе с подельниками после ареста на «Вакханке» находился под следствием.
Впрочем, это не единственное темное пятно во всей истории. Сохранилось письмо моей бабушки Александру Чаплину, написанное еще до реабилитации, где есть такой пассаж: «Александр Павлович, я получила справку о смерти Сергея, но удивлена датой. Ведь они все время называли 26 августа 1941 года. Что это значит? Стоит ли снова куда-то писать?»
Откуда взялась такая дата смерти, непонятно, никакими документами она не подтверждается.
Такое впечатление, что судебные органы сталинского времени считали себя вправе распоряжаться не только жизнью, но и смертью репрессированных ими людей по своему усмотрению; то есть в СССР было буквально реализовано то, что Францу Кафке подсказывала его фантазия.
Официальная дата смерти моего деда, 14 февраля 1942 года, никакого доверия не внушает. Почти наверняка он, как предполагает Жженов, был расстрелян в Оротукане через несколько недель или даже дней после протеста на Верхнем. До 1942 года он точно не дожил. Причиной расстрела был его протест, а не приговор, вынесенный ему раньше.
Самый младший из братьев, Виктор Чаплин, отбывал наказание в Соловецкой тюрьме, потом в заполярном Норильлаге. После окончания срока был отправлен в «вечную ссылку» в Дудинку. К счастью, «ничто не вечно под луной», даже правление «отца народов». Виктор возвратился из ГУЛАГа с новой семьей – женой (она помогла ему выжить) и сыном. В 1955 году был реабилитирован вместе с братом Николаем. Написал диссертацию с осуждением культа личности, занимал кафедру философии в Смоленске в 60 – 70-е годы.
В те годы в десятках тысяч советских семей родственники – отцы, матери, жены – просили вернувшихся, а если нужно было, то требовали от них забыть все, что они там видели и испытали, и жить дальше. Вспоминать о лагерном опыте в СССР было не только психологически трудно (с этой проблемой столкнулись и выжившие узники нацистских концлагерей), но и социально опасно. Репрессировавшая их политическая система оказалась куда более жизнеспособной, чем фашистская и нацистская. Бывшим узникам еще предстояло при ней жить, а большинству и умереть.
Когда в Москву с Колымы приехал Варлам Тихонович Шаламов, между ним и женой состоялся такой диалог:
«– Дай мне слово, что оставишь Леночку [дочь Шаламова. – М.Р.] в покое, не будешь разрушать ее идеалы. Она воспитана мною лично, подчеркиваю это слово, в казенных традициях, никакого другого пути я для нее не хочу.
– Еще бы – такое обязательство я дам и выполню его. Что еще?
