«Почти все дети мертвы? Неужели она права?» Вероятно, Божество — надежный источник сведений, и все же… А что Мальвина? Таваан? И Шара? Неужели он снова ее потерял?
Сигруд садится в машину, заводит двигатель и пускается в короткий путь обратно в Мирград.
* * *
Он приходит к ней, как гроза, как бегущая по лесу стая волков, как огромная, темная волна, захлестывающая берег. Ее барьеры и препятствия для него ничто, всего лишь паутина, которую он сметает легким движением руки. Его к ней тянет — да, он чувствует, его тянет к ее свету, к теням, что пляшут вокруг костра.
Как же он презирает тех, у кого есть свет, кто наслаждается теплом. Как он презирает ее.
Он выпрыгивает из теней и встает на краю круга света — высокий, горделивый, царственный. Несомненно, он больше не дитя. Он смотрит на нее пристально, с улыбкой, и ждет, когда ее взгляд упадет на его фигуру — ее глаза, разумеется, широко распахнутся, ее одолеют благоговение и ужас, она будет умолять о прощении…
Но Олвос ничего такого не делает. Она просто разжигает трубку, сидя у костра, и попыхивает ею.
— Здравствуй, Ноков, — говорит она рассеянно, словно он просто заглянул на огонек. — Вижу, у тебя по-прежнему проблемы с таким понятием, как «дверь».
Улыбка Нокова превращается в оскал. Он подходит к матери, и шаги его тяжелы. Он приближается к костру, чтобы показать ей, на что теперь способен, показать, что свет отныне для него ничего не значит; но она все равно не поднимает на него глаз, не желает узреть его чудесное присутствие. Она продолжает возиться с трубкой.
— Посмотри на меня, — говорит Ноков.
Она повинуется. Она встречает его темный взгляд лишь на секунду, и ее огненные глаза ярко вспыхивают.
— Посмотри на меня! — рычит он.
Она тихонько вздыхает, потом выпрямляет спину и устремляет взгляд на него. Ее лицо не наполняется трепетом и ужасом, как он желал; взамен на нем отражается лишь презрительная покорность.
— Ты меня видишь? — спрашивает он и пытается улыбнуться. — Ты меня видишь?
— Отлично вижу, Ноков, — говорит Олвос.
— Ты видишь, каким сильным я стал? Видишь, сколько я завоевал? Видишь, как возросло мое могущество?
Олвос молчит.
— Я это сделал без тебя, — продолжает он. — В точности как прожил всю свою жизнь — без тебя. Я сумел выжить, стать сильным, стать успешным, и все это без тебя.
— Очень грустно, когда чья-то жизнь, — говорит Олвос, — определяется отсутствием кого-то другого.
Ноков на миг теряет дар речи.
— Грустно? — в ярости повторяет он. — Грустно?!
— Да, — говорит Олвос. — Я так думаю.
— Как грустно было, когда меня схватили, — рычит он. — Как грустно было, когда меня пытали! Днями, месяцами, годами! Я даже не знаю, как долго это длилось. А ты, Божество, которое могло бы удержать весь мир в ладони, если бы пожелало, — ты ничего не сделала, чтобы мне помочь. Ничего! Если бы я подбирал для этого слово, «грустно» бы не выбрал, о нет.
— Если бы я извинилась, — тихо говорит Олвос, — это бы что-то значило?
Ноков на миг замирает.
— Ч-что?
— Если бы я извинилась. Это бы что-то значило?
— Извинилась? Что… что это могло бы значить? И для кого?
Она пожимает плечами.
— Для тебя. Для всех, полагаю.
Что-то шипит на земле у ее ног. Через секунду Ноков понимает: слезы.
Олвос, как ни трудно ему в это поверить, плачет.
Вид плачущей матери приводит его в замешательство. Он хотел, чтобы его мать была высокомерной и гордой или, может, трусливой и дрожащей, но… но, как ни парадоксально, он не хотел, чтобы она вот так плакала.
— Твои… твои слезы ничего не значат для меня, — говорит он. Его голос дрожит. — Ты исчезла из моей жизни задолго до каджа. Ты исчезла из всех наших жизней задолго до того. Ты покинула нас.
— Мне пришлось, — отвечает Олвос. — Я знала, чем все закончится.
— Ты могла бы забрать нас с собой!
— Могла? — повторяет она. Трубка дрожит в ее руках. — Могла ли? Я сомневалась…
— Надо было попробовать! — кричит Ноков. — Ты могла хотя бы попытаться!..
— Ты знаешь, чего я пыталась избежать, Ноков? — спрашивает Олвос. — Знаешь, чего я больше всего боялась, дитя мое?
— Каджа, — говорит Ноков. — Истребления. Мига.
— Нет. Я боялась того, что власть сотворит со мной. Я боялась, что она изменит меня. Я боялась, что она сделает меня опасной. — Она поднимает на него взгляд. — Я боялась, сын мой, стать тем, во что ты теперь превратился.
Ноков колеблется, растерянный.
— Могущество, — говорит он. — Ты боялась силы.
— Нет, — отвечает Олвос. — Я боялась остаться одна. Оказаться единственным Божеством, на которое смертные возложат свои верования… Я знала, что это нарушит баланс и будет неразумно. Одинокое небесное тело, сходящее с орбиты… Ущерб был бы катастрофическим. Но я знаю выход. Для тебя. И для меня.
— Да что ты говоришь.
— Да. Итак, я спрашиваю тебя, Ноков: ты позволишь мне дать тебе то, чего ты больше всего желал эти долгие годы?
Он молчит.
— Я отдам тебе себя, — говорит Олвос. — Я буду здесь, с тобой, мать и сын, навеки. Мы будем вместе навсегда. Но ты должен остаться тут, со мной. Ты и я, два самых могущественных божественных существа в этом мире, мы должны остаться здесь, одни, в уединении. Мы не должны позволить самим себе проникнуть в мир. Мы не должны!
Она смотрит на него, и ее глаза мокры от слез. Но ее слова эхом отдаются в его ушах, и он начинает дрожать от ярости.
— Ты… — шепчет он. — Ты хочешь поймать меня в ловушку.
— Нет! — встревоженно вскрикивает она.
— Хочешь засунуть меня в ящик, — продолжает он. — Хочешь, чтобы я сидел тут, в ящике, совсем один!
— Нет, что ты! Ноков, Ноков, я этого не хочу!
Его лицо страдальчески морщится.
— Ты совсем как она… Почему вы такие? Что я вам сделал?
— Я пытаюсь тебе помочь!
— Она говорила то же самое! — Он восстает, превращается в колонну тьмы, которая устремляется в небеса. — Она говорила то же самое перед тем, как поймать меня в ловушку! И взгляни, взгляни на меня теперь!
Потрясенная Олвос замирает, а потом опускает голову, признавая поражение.
Ноков глядит на мать сверху вниз.
— Одиночество, — говорит он. — Я давным-давно его познал. В этом мире нет такого безумства, мама, которого я бы не испытал.
— То, к чему все пришло, — произносит Олвос, — разбивает мне сердце.
