— Я сожалею, — говорит Сигруд. Он слабо улыбается. — Сегодня ты отлично справилась. Когда я был молод, нас учили стрельбе из арбалетов и иже с ними, потому что ничего другого не было. У них отдача слабее, чем у огнестрельного оружия.
Тати оживляется.
— Почему бы тебе не показать мне, как ты стреляешь? Я думаю, это будет потрясающе.
Он качает головой.
— Я ранен. Это было бы неразумно.
— О, пожалуйста.
— Нет.
— Прошу тебя!
— Нет, Тати.
— Всего один разок?
Сигруд молчит.
— Что, если я подброшу банку в воздух, — говорит Тати, подталкивая винташ к нему, — и ты…
Сигруд шлепает ладонью по ложу винташа, останавливая ее.
— Нет!
Тати слегка вздрагивает от неожиданности.
— Но почему?
— Тати… это не игрушка, — говорит он. — По-твоему, мы играем? Как ты думаешь, зачем я учу тебя стрелять?
— О чем ты?
— Твою мать убили, Тати! Люди, которые это сделали, все еще ищут тебя. Я точно знаю. Я должен тебя оберегать. И потому тебе надо узнать, как работает оружие.
Тати смотрит на него с возмущением.
— Так это все… это все было…
— Все это было ради выживания, — говорит Сигруд. — Я чуть не умер, пробираясь сюда, к тебе. Если обстоятельства того потребуют, я готов умереть, чтобы сохранить тебе жизнь. Таковы мои приказы. Но и ты должна понимать, что к чему.
Тати смотрит на Сигруда, на ее лице проступает смесь эмоций: гнев, ужас, полное отрицание. Он понимает, что она вот-вот уйдет или закричит. Всего этого слишком много для скорбящей семнадцатилетней девушки, которую раньше беспокоили только падение биржевых котировок и цены на сырье.
Сигруд пресекает это в зародыше. Он указывает на оружейную Ивонны и говорит:
— В том сарае более пятидесяти различных видов огнестрельного оружия. За то время, что мы проведем вместе, я хочу, чтобы ты постреляла из каждого по меньшей мере один раз. Ты дочь своей матери. Я знаю, что ты сможешь выстоять перед лицом опасности, в точности как это делала она. Но ты должна учиться. Обязана! Твоя мама не хотела, чтобы твоя жизнь была такой, Тати, но все случилось по-другому. И мы вместе должны ко всему подготовиться.
Тати моргает, осознавая услышанное. Потом начинает плакать, спрятав лицо в ладонях. Сигруд полагает, что реакция не такая уж удивительная — она измучена и потрясена.
Поколебавшись, он кладет ей на спину правую руку.
— Ты сегодня была молодцом, — говорит он. — А завтра будешь еще…
И тут, к полнейшему изумлению Сигруда, Тати обнимает его и крепко прижимается. Объятие вызывает почти невыносимую боль, но дрейлинг, стиснув зубы, переносит его без единого звука.
Какое-то время они сидят вот так. Потом открывается дверь и входит Ивонна. Она смотрит на Тати, которая обнимает Сигруда и плачет, потом на «Камаль» на крыльце рядом с ними и на множество латунных гильз, усеивающих двор.
— Это что… что вообще такое? — спрашивает она.
— Прогресс, — отвечает Сигруд.
* * *
Несмотря ни на что, той ночью Сигруд долго не может заснуть.
Он все еще чувствует ее объятия, ее слезы на своем плече. Маленькая, испуганная девочка, которая отчаянно нуждается в его помощи.
Он вспоминает Сигню, и Шару, и всех товарищей и соратников, которых потерял. Он не сомневается, что то же самое может случиться с Тати, с Ивонной, с Мулагеш. Кажется, печаль следует за ним, как туман.
Он вспоминает, как смеялся во тьме Ноков, когда Сигруд поклялся, что Тати не может быть божественной: «Я почти верю тебе, когда ты это говоришь».
Он вспоминает, как Тати нахмурилась и сказала: «Они ходили в обычную школу. Я нет. Мама нанимает для меня учителей. То есть нанимала».
Сигруд сидит на краю кровати и трет лицо.
Маленькая Татьяна Комайд, выросшая в неволе, вдали от своей естественной среды, в изоляции и карантине от общественной жизни.
«Шара должна была знать, — думает он. — Она должна была знать, что такое Тати». У него начинает вырисовываться ужасная идея: «Возможно, Шара не держала Тати при себе. Возможно, она держала ее поближе к черному свинцу — единственной вещи, которая способна убить Божество…»
Он содрогается. Это не может быть правдой, не может — и все тут. Сегодня эта девочка казалась ужасно похожей на человека: испуганной и юной, но сильной. Ашара Комайд не могла замыслить убийство такого существа, которое называла своей приемной дочерью.
Он опять вспоминает, что сказала Шара двадцать лет назад в пригороде Жугостана: «Наша работа требует от нас делать ужасный выбор. И мы его сделаем».
Сигруд зажмуривается. Он всеми возможными способами пытается успокоить гул сомнений в своем разуме. Пытается заползти обратно в скорбь, в свой холодный гнев, окутать себя эмоциями, которые вели его сквозь большую часть жизни и как будто дали ему право делать много вещей, которые он делать не хотел.
«Я должен найти „Салим“. Я должен выяснить, что такое Ноков и как он действует. Я должен это узнать, и побыстрее».
* * *
Проходит день, за ним еще один. Сигруд и Тати ежедневно практикуются на пустыре, теперь уделяя особое внимание пистолетам. Иногда Ивонна помогает («Он учит тебя стрелять как трехсотфунтовый мужик, — ворчит она как-то раз, — так что давай я лучше покажу, как все делают люди меньших габаритов, прежде чем ты себе что-нибудь вывихнешь»), но ей приходится постоянно ездить в город в ожидании телеграммы, так что чаще они с Тати оказываются наедине.
Дрейлинг чувствует, как она с ним сближается, желает его одобрения, заботы, внимания. Он дает ей нужное — самую малость, чтобы протянуть еще один день.
Сигруд понимает, что прибегает к тому, чему его учили: он ведет себя как дрессировщик, которому достался капризный зверь. Он ненавидит себя за это.
Он знает, что сделал правильный выбор. Но еще он понимает, что боится с кем-то сблизиться — и снова понести утрату. Он не может избавиться от ощущения, что ему судьбой предначертано сеять в этом мире смерть, причем такую, что чаще поражает невинных, а не нечестивых. Впрочем, наверное, это малодушная жалость к самому себе.
«Я профессионал, — думает он, наблюдая, как Тати чистит револьвер, — или трус?»
В тот день Ивонна, вернувшись из города, выпрыгивает из машины и даже не снимает шоферские очки. Она тыкает в Сигруда пальцем и рявкает:
— Ты. Внутрь. Сейчас же.
Сигруд встает, слегка кивая Тати, чтобы та поняла: все в порядке. Потом следует за Ивонной в дом.
— Старушка Мулагеш наконец-то дала о себе знать, — говорит Ивонна чуть-чуть насмешливо. Она сует руку в карман жакета, достает телеграмму и швыряет ему. — Хотя я понятия не имею, что это значит.
