Он просыпается, фыркнув, когда дверь начинает открываться. Похоже, несмотря на неудобную сантехнику в очень тесной ванной комнате, он заснул из-за полного изнеможения.
Заглядывает Ивонна и пристально смотрит на него. В комнате темно — видимо, прошло много часов.
— Кажется, ты хотел снова собрать туалет, — говорит она.
— Хотел, — отвечает Сигруд и со стоном садится. — Но я не понимал, насколько изранен. Она задала мне хорошую трепку.
— Она? Это существо было женского рода?
— Было. Или есть.
— Так оно не умерло?
Сигруд ощупывает свою руку. Рукав от запекшейся крови хрусткий и липкий. Он не помнит, где получил этот порез, но, видимо, возможностей было предостаточно.
— Не знаю. Множество выстрелов в лицо и грудь почти ей не навредили, — говорит он. — Я не уверен, что смог ее прикончить, взорвав приклеенную к лицу бомбу и скинув поверх нее трамвайный вагон. Скорее всего, она в лучшем состоянии, чем я.
— У нас есть немного времени, чтобы привести тебя в порядок, — говорит Ивонна. — Я сказала стюарду, что ты заболел. Похоже, никто и не думал, что можно вот так напасть на аэротрамвай — инженеры такие гении, но не во всем. Они спросили, кто хочет высадиться на следующей станции, но, поскольку это обледенелая служебная платформа где-то на зубцах Тарсильских гор, мало кто согласился. Так что мы просто продолжим нашу веселую поездку в Мирград.
Сигруд садится на куче труб, тяжело дыша и стараясь поменьше двигаться.
— Выглядишь дерьмово, — сообщает она.
— Выгляжу дерьмово, — соглашается он.
— Я умею оказывать первую помощь.
— Правда?
— Немного. Пришлось научиться медицине, чтобы ухаживать за овцами.
— Я не овца.
— Нет. Воняет от тебя хуже, — она кивком указывает на его руку. — Все еще кровоточит. Надо зашить.
— Мне нужен бренди, — вздыхает он. Морщась от боли, начинает снимать ботинки, потом рубашку. Справа на груди — там, где его ударили копьем, — черное, неприятно выглядящее пятно. Рана не открытая — она закрылась, как если бы наконечник был раскаленным, — но чернота притаилась под кожей, словно чуть ниже плеча в его плоти парит пузырь нефти. А вот его правая ладонь просто выглядит обожженной — как будто наконечник копья подействовал… иначе.
Сигруд давит на черную метку. Она совсем не болит — но и не исчезает. «Неприятно», — думает он.
Ивонна приносит из кофра сумку. Внутри иголки, ножницы и бинты — почти полный комплект.
— Ты подготовилась, — говорит Сигруд, впечатленный.
Она опускается на колени и начинает очищать рану на его руке.
— У нас осталось сорок семь патронов для пистолетов, — говорит она, промокая рану спиртом. — Девятнадцать — для дробовика и пятьдесят пять — для винташей. Впрочем, надо еще подсчитать, с чем ты вернулся. Я уже разобрала дробовик и спрятала. Скажи, когда захочешь отдать пистолеты. Я их почищу и сделаю то же самое.
Сигруд наблюдает, как она работает, протыкая иголкой его плоть. Внезапно ему становится ужасно жаль Ивонну: он представляет ее такой, какой она была, блестящей и смеющейся, и сравнивает с тем человеком, которым она стала сейчас, суровым параноиком, способным небрежно обсуждать боеприпасы, обрабатывая ужасные раны. Она по-прежнему милая, но теперь в этом есть что-то мучительное — неистовая, хрупкая красота осторожной лани на склоне горы, готовой умчаться прочь от щелчка сломанной ветки.
Она ловит его взгляд.
— Что?
— Ты никогда не останавливаешься, верно? — спрашивает он.
— Я не могу позволить себе остановиться, — отвечает она, накладывая новый шов. — Как и ты. Мы ведь поехали в Мирград, в конце концов. Этот город полон зла. Я помню.
— Ты ушла от цивилизации, Ивонна Стройкова, — говорит Сигруд. — Я спрашиваю себя, сможешь ли ты однажды уйти от того, что с тобой случилось.
— Смогу ли я? — переспрашивает она, завязывая нитку. — А ты смог? У тебя было — сколько там — десять лет, чтобы изменить свою жизнь? Ты мог бы сделать что-то еще. Начать заново. Но не стал. Цеплялся за прошлое. Не отпустил его.
Сигруд молчит.
— Может, я дура, — говорит Ивонна. — Все, о чем я могу сейчас думать, — что будет с Тати после всего этого. Может, ты и прав, может, она божественная. Но можно быть божественным ребенком — и одновременно юной, до смерти испуганной, невинной девочкой. — Она отрывает нитку. — И поскольку мы везем ее в Мирград, я думаю лишь об одном: не позволю, чтобы с ней случилось то же самое, что и со мной.
* * *
Когда Ивонна заканчивает свою работу, Сигруд отправляется на поиски Тати. Наступила ночь, и в салоне аэротрамвая темно, но люди не спят, моргают как совы в своих каютах и ждут, не раздастся ли новый взрыв. Сигруд идет мимо них и поднимается по ступенькам к смотровому куполу.
На смотровой площадке никого, кроме Тати. Она сидит в дальнем конце, обнимая колени, и смотрит вверх, в ночное небо. Луна пытается выбраться из путаницы тонких облаков, ее бледное свечение искажено и растянуто слоями льда на стекле.
Сигруд приближается и садится на пол в проходе. Некоторое время никто из них не говорит ни слова.
— С тобой все в порядке? — спрашивает Сигруд.
— Да.
— М-м. Хорошо.
— Наша гондола не испытала ничего особенного — так, тряхнуло пару раз. Похоже, тебе досталось сильнее всех. Ты ранен?
— Да. Переживу.
Пауза.
— Итак, — говорит Тати. — Это было божественное существо.
— Да.
— С такими сражались вы с мамой.
— Да.
— И бог, с которым ты сражаешься, думает, что я такая.
— Э-э. В каком-то смысле.
Снова тишина, которую нарушает лишь тарахтение двигателя и постукивание снежинок по стеклянному куполу над ними.
— Это ведь неправильно, — говорит Тати.
— Что неправильно?
— То, что я… смогла сделать на вокзале. То, что я увидела… будущее или, возможно, будущее. Я хочу сказать… — она издает безнадежный смешок. — Ну конечно же, это неправильно! Разве такое может быть правильным?
— Нет, — говорит Сигруд. — Не может.
— И как я должна теперь жить? Как ты должен жить, когда я рядом с тобой? Я так боюсь…
— Чего?
— Стать кем-то другим, — говорит она. — Измениться. Я не хочу потерять себя. — Она моргает, и слезы скатываются по ее щекам на колени. — Если это случится, тогда… тогда я по-настоящему потеряю маму. Я потеряю то, чему она меня научила. Кем она меня вырастила.
Сигруд на миг задумывается.
— Что ты помнишь о жизни до Шары, Тати? До приюта? Хоть что-нибудь?
