Когда кто-то причиняет тебе вред, это означает, что гармония нарушена, и неважно, насколько незначительной кажется обида. Не нам решать. Мы – стражи на рубеже, где хаос пытается раскачать наш мир и ввергнуть его в пучину тьмы и беззакония. Мы обязаны реагировать и противодействовать, приводя состояние вселенной к балансу – в меру своих скромных сил и возможностей.
Когда у тебя угоняют машину, ты можешь купить другую. Когда убивают твою собаку, ты в силах завести другую. Даже когда у тебя крадут привычный образ жизни, еще не все потеряно, потому что можно так или иначе, но начать все заново.
Если же у тебя крадут лицо, дело обстоит совершенно иначе! Пусть поначалу тебе кажется, что ничего особенно страшного не случилось, но это всего лишь иллюзия. Люди могут не смотреть на тебя на улице, не запоминать, как ты выглядишь, забыть тебя, но, когда у тебя нет лица, ты исчезаешь! Постепенно. Просто таешь, превращаясь в ничто!
Я размышлял многие годы, пытаясь понять, что со мной происходит. И вдруг однажды на меня снизошло озарение! Когда не знаешь, кто ты есть, другие тоже этого не поймут.
Значит, необходимо раздобыть себе лицо. Без этого просто растворишься. И я стал думать, где его взять. Думал долго, а потом вспомнил о том, как я потерял свое лицо. Это было больно и страшно, однако я понимал, что мне придется пройти через ад, чтобы возродиться. И не просто возродиться.
Я вспомнил, что есть люди, которые мне задолжали. Они нарушили гармонию мира, и пришло время восстановить баланс. А заодно вернуть мое лицо!
Когда-то люди верили, что можно предсказывать судьбу по внешнему облику человека. Я же лишен судьбы, а значит, могу взять дело в свои руки и сам начертить линию своей жизни.
В Древнем Китае черты лица подразделяли на пять вершин (лоб, нос, подбородок и скулы) и три двора (от волос до переносицы, от переносицы до кончика носа и от кончика носа до подбородка). Носов выделялось восемь типов, глаз – шесть. Форма лица определялась иероглифами, подходящими по значению.
Симметрия и соразмерность черт были главными условиями предсказания хорошей судьбы. Их нарушения сулили проблемы со здоровьем или бе́ды. Например, если скулы не выступали, это означало, что человеку жить осталось недолго.
Я всматривался в зеркало часами, пытаясь определить типы своих черт, классифицировать их, но не мог. Они расплывались у меня перед глазами. Иногда нос казался большим, иногда маленьким. Лоб – то широким, то узким. Подбородок – то упрямо выпирающим, то безвольным. Этот калейдоскоп сводил меня с ума. Иногда я казался себе не человеком, а неопределенным существом – бесплотным и бесполым, пребывающим на границе между видимым и невидимым мирами. Нужно было внести в этот вопрос ясность. Мое тело требовало четкости. Я не мог больше выносить этой… невыраженности!
Когда я впервые приставил конец лезвия к коже чужого лица, когда надавил на него, доставая металлом до черепа, когда рассек податливую плоть и теплая кровь брызнула мне в глаза, я понял, что нахожусь на единственно верном пути, и возрадовался, ибо не каждому удается обрести такое знание, особенно если до сих пор он пребывал на распутье и не знал, куда пойти.
Я кромсал лицо своего врага и поглощал его, насыщаясь плотью и кровью, обрастая ею, становясь материальней и реальней с каждым проглоченным куском! Меня охватывало возбуждение, я словно увеличивался в размерах, накрывая свою жертву черной тенью, и, наконец, она исчезала, таяла, как когда-то таял я сам. Чем меньше оставалось от ее лица, тем сильнее я ощущал свою связь с этим миром и тем призрачней становились жалкие останки моего врага!
Поистине мудры были древние, пожиравшие тела сильных и отважных, чтобы обрести их качества. Эта забытая ныне практика кажется цивилизованному человеку дикой и отвратительной, но стоит раз попробовать и понимаешь: заклеймить и опорочить истину еще не значит превратить ее в ложь!
Подобно предкам, я ем человечину не для насыщения. Гастрономические достоинства этого мяса меня не интересуют. Этим я отличаюсь от своих известных современников – таких, как, например, Дорангель Варгас, который в девяностых оказался в психиатрической клинике после того, как в его доме обнаружили останки пропавшего человека, около десяти черепов и человеческие внутренности. Варгас говорил, что ел органы так же, как другие едят груши, и утверждал, что никого не убивал, а употреблял мертвечину.
Не движет мною и болезненная страсть, подобная той, которой был охвачен Иссей Сагава. Когда он учился в Сорбонне, то влюбился в студентку из Голландии, но вместо того, чтобы ухаживать за ней, выстрелил девушке в затылок, разрезал и съел часть тела сырым, после чего совершил с останками половой акт. Несколько кусков спрятал в холодильник, а прочее положил в чемодан и отвез в лес.
Кстати, людям кажется, каннибализм резко осуждается в современном обществе, а тот, кто нарушил табу и вкусил человечины, подвергается всестороннему осуждению и считается чудовищем из чудовищ. Однако пример того же Иссея Сагавы говорит, что это не так.
Останки голландской студентки были обнаружены через два дня, а спустя неделю полиция вычислила убийцу. Его арестовали и посадили в тюрьму, но через два года перевели в психиатрическую клинику, где Сагава написал мемуары, ставшие в Японии бестселлером. Вскоре после этого японец был депортирован на родину, прошел там психическое обследование и был признан вменяемым. Однако из-за того, что французы не отправили в Японию необходимые документы, Сагава был отпущен на свободу. Он писал книги, работал ресторанным критиком и вообще вел активную общественную жизнь.
Так должен ли я испытывать хоть малую толику чувства вины за то, что делаю?
* * *
Полтавин жевал диетический хлебец, и крошки падали на кафельный пол. Пахло освежителем, от которого во рту чувствовался металлический привкус. Так и хотелось сплюнуть.
Криминалист давно подсел на правильное питание и все время пробовал то одну, то другую диету, но пресным хлебцам оставался верен. Они сопровождали его вне зависимости от того, ел ли он одни яблоки, помидоры или питался ежечасно.
Сейчас он объяснял мне какую-то мудреную систему питания, а я делал вид, что запоминаю. Угораздило же меня ляпнуть, что маюсь животом – вот и напросился на лекцию.
– Послушай, – прервал я наконец разглагольствования Полтавина, улучив момент, когда он откусывал очередной кусок хлебца, – меня сейчас интересует, можно ли считать убийство школьной уборщицы частью расследования, которое я веду, или его надо передать в убойный.
– Спорим на тысячу, что у тебя в течение года откроется язва? – мстительно спросил Полтавин.
– Еще чего не хватало! Не стану я спорить на свое здоровье.
– Что, сглазить боишься?
– Боюсь проиграть.
Полтавин усмехнулся, засунул в рот остатки хлебца и отряхнул пальцы.
