– Я знаю, – быстро сказала Энджи. – В Виктории я работаю в отделе расследований преступлений на сексуальной почве и неоднократно видела детей, беззащитных перед насилием или страдающих в отсутствие должного ухода со стороны взрослых.
Энджи знала, что это такое, каждой молекулой своего существа, вот почему и стала полицейским. Вот почему расследовала преступления специфического рода. Вот отчего каждое утро вставала с постели и шла работать. Но даже в самых диких фантазиях ей не приходило в голову, что мотивация, двигавшее ею жгучее желание справедливости для жертв сексуального насилия могли сформироваться и подпитываться подавленной детской психологической травмой, жизнью, полной побоев и насилия, которую она вела, пока однажды зимней ночью ее не нашли в «ангельской колыбели» ванкуверской больницы. Прошлое, которого она не помнит.
Медсестра кивнула, сжав губы:
– Пока мы хлопотали над ребенком, другие работники больницы слышали выстрелы и крики у стен собора, которые заглушил праздничный колокольный звон. Кто-то уверял, что кричала женщина. Многие свидетели слышали визг покрышек сорвавшейся с места машины. Полицейские опросили всех прихожан и посетителей ресторанов напротив. Один из наших санитаров, куривший на балконе наверху, утверждал, что по Франт-стрит на большой скорости пронесся темный фургон, но не брался утверждать, что визг шин издавал именно фургон. Больше никто ничего не видел – тридцать лет назад эта часть города по ночам практически пустела…
– А какие находки следователи попросили вас скрыть от прессы?
Дженни Марсден поколебалась, припоминая.
– В кроватке вместе с ребенком оставили кофту, – медсестра вытерла рот рукой, будто стирая что-то отвратительное на вкус. – Фиолетовый женский кардиган с застежкой спереди, размера «М», популярной для того времени марки «Сирс»… Видимо, кофту подложили в кроватку, чтобы девочке было теплее. – Она помолчала. – К трикотажу пристали несколько очень длинных темно-каштановых волос и короткие темно-русые, а еще на кофте оказались сравнительно свежие следы семенной жидкости.
Энджи замутило.
– Почему вы решили, что это именно семенная жидкость?
– Пятна светились в ультрафиолетовом свете, что указывало на присутствие флавина и холин-содержащего белка, характерных для мужского семени.
– Кофту приобщили к делу?
– Вместе со всеми фотографиями, платьем и трусиками малютки, вымазанным в крови плюшевым мишкой и результатами осмотра на изнасилование. Полицейские взяли образцы крови, размазанной на наружных дверцах «ангельской колыбели», забрали две пули – одну выковыряли из нашей стены – и несколько стреляных гильз. Обо всем этом наши сотрудники не сказали прессе ни слова.
То есть существовал отчет баллистиков, серологический анализ и группа крови, микроскопический анализ найденных волосков, а теперь все это можно расцеловать в известное место благодаря полицейским порядкам. Энджи крепко выругалась про себя.
– Сейчас все это можно было заново изучить с помощью современных методов, которых просто не существовало тридцать лет назад…
– Мне очень жаль.
Энджи прерывисто втянула воздух.
– А девочка так и не сказала ни слова? Вот прямо-таки за все время пребывания в больнице?
– Ни единого словечка. Мы не знали – не то это результат пережитого шока, не то она просто жила в таких условиях, что не научилась говорить. У запущенных деток задержка речи не редкость. Когда за ней никто не пришел и не искал, а она не могла или не хотела сказать нам, как ее зовут, полицейские начали звать ее Дженни – уменьшительное от Джейн Доу
[1]. Через несколько недель мы ее выписали, и она поступила под опеку государства. В больницу к ней регулярно приходили социальные работники и детский психолог – через них полицейские много раз пытались расспросить малютку, но «Дженни Доу» только молча смотрела на них. Приходила полицейская художница. Она изобразила девочку без пореза на лице, и этот рисунок напечатали все газеты. Постеры с портретом были расклеены по всему городу, и по телевизору тоже показывали и спрашивали, не знает ли кто этого ребенка.
– Я видела рисунок в статье в Интернете, – тихо сказала Энджи. – Неужели столько усилий – и все впустую?
– Мне это не давало покоя, – отозвалась медсестра. – Вообще эта история проняла всех, кто работал в ту праздничную смену или помогал выхаживать нашу маленькую пациентку. – На лице старой медсестры появилось странное выражение. Она быстро оглянулась через плечо. – Я не должна была этого делать, но… – Она сунула руку в сумку и вынула незапечатанный конверт: – Держите, это вам, если, конечно, нужно.
Трепет, начавшийся под ложечкой, мгновенно охватил Энджи целиком. Она уставилась на конверт:
– Что там?
– Откройте.
Приподняв клапан, Энджи Паллорино вынула из конверта старый, выцветший кодаковский снимок: худенькая, просто кожа да кости, девочка на больничной койке в слишком просторной для нее пижаме сжимает игрушечного мишку, похожего на того, что сидит сейчас в бэби-боксе. Кожа бледная до прозрачности – на виске отчетливо видна голубая жилка. Волосы красивого густо-рыжего оттенка вяло падают на костлявые плечики. Ребенок без улыбки смотрит на фотографа серыми глазами – большими, но пустыми, лишенными всякого выражения. Губы сильно опухли, сверху запеклась кровь. Линия черных швов похожа на грубо нанесенный грим на Хэллоуин.
– Я сделала этот снимок незадолго до того, как малютку забрала служба опеки. Она пробыла под нашим наблюдением почти четыре недели, но по-прежнему молчала, и я… В то утро она посмотрела на меня с иным выражением, и я почувствовала, что она пытается что-то сказать. Тогда я взяла ее за ручку и попросила: «Детка, если ты меня слышишь и понимаешь, что я говорю, сожми мне руку!» – От волнения голос Дженни Марсден пресекся. Она снова высморкалась. – И еще я добавила, что с ней все будет в порядке, она поедет в хорошее, безопасное место… – голос медсестры снова дрогнул. – Я так хотела от нее какого-то знака, что она понимает – через что бы она ни прошла, что бы с ней ни было раньше, в мире есть люди, которым она очень дорога, в системе опеки ей подберут хорошую, достойную семью, и однажды она встретит настоящую любовь… – Дженни с силой высморкалась, порвав бумажную салфетку. – И, представляете, малютка сжала мне руку!
От волнения у Энджи перехватило горло, и она поспешно отвернулась к бэби-боксу. Маленькая кроватка расплывалась от слез.
– У вас есть детки? – спросила Дженни Марсден.
Энджи покачала головой, не глядя на медсестру.
– У меня тоже нет – не смогла родить, хотя очень хотела. По-моему, дети оправдывают наше существование и делают нас немножко бессмертными. Когда я узнала свой диагноз – «бесплодие», мне казалось, жизнь кончена…
