– Обманное движение левой, быстро учишься. Ты лучше хозяина ножа, – сказал Парикмахер, стряхивая кровь с ладони.
С кончика “Бешеного пса” падали капли. Рана на бедре Парикмахера обильно сочилась, кровь пачкала штаны. Рэсэн подумал, что на этом все и закончится. До сердца Парикмахера не достать. Он поднялся, опираясь на воткнутый в пол “Хенкель”. Парикмахер покачал головой. Рэсэн снова изготовился атаковать. В правой руке, сжимавшей нож, почти не осталось сил.
– При такой операции, как эта, есть и хороший момент: не нужно дезинфицировать нож, – сказал Парикмахер.
– Классная шутка, – слабо улыбнулся Рэсэн.
– Наверное, уже не сможем остановиться, да?
– Мы близки к финалу.
Рэсэн, не целясь, нанес колющий удар. Парикмахер левой рукой перехватил правую руку Рэсэна с ножом, вывернул и вонзил “Бешеного пса” Рэсэну в правый бок, ближе к пояснице. Рэсэн снова упал на колени. Парикмахер тоже опустился на колени напротив него, вытащил нож. Приложил руку к груди Рэсэна. Опустил голову, уставившись в пол, и некоторое время сидел в такой позе, переводя дух.
– Извини старика. Совсем стыд потерял, – сказал Парикмахер.
Рэсэн пошатнулся и уткнулся головой Парикмахеру в плечо. Тот пальцем нащупал место между ребер, удобное для последнего удара. Приставил нож напротив сердца.
В этот миг нож обхватила белая мягкая ладонь. Лезвие прорезало белоснежную кожу. Заструилась кровь. Парикмахер замер, не поворачивая головы.
– Супруг, остановитесь на этом. Этого и наша дочь не пожелает.
Рэсэн отодвинулся от плеча Парикмахера и поднял голову. Женщина лет пятидесяти плакала, прижавшись лицом к спине Парикмахера. Плакала тихо, спокойно.
– Только после того как уйдет наша дочь, мы можем отправиться за ней, – сказала она.
Сжимавшая рукоятку ножа рука Парикмахера затряслась. У Рэсэна закружилась голова, сказывалась потеря крови. Он снова уткнулся в плечо Парикмахера. Белая холеная женская рука, так и сжимавшая лезвие, истекала красным. Женщина плакала, тихо. Ее плач был холоден. Так бывает холоден зимний ветер, проникающий в дом сквозь щели, заклеенные бумагой. Теряя сознание, Рэсэн навалился на Парикмахера.
Дверь слева
Откуда-то донесся смех.
Смех, навеявший воспоминание о цветах в мае. Он был подобен шелесту крыльев маленьких птичек, летящих низко и быстро, жужжанию пчел, прилежно о чем-то толкующих над цветами. Его переливы, то и дело прерывающие воркование, доносились как легчайшие взрывы петард. Интересно, что их так веселит? Рэсэн слушал смех и, не зная, над чем смеются, тоже смеялся во сне.
Где он? Рядом журчит вода. Значит, поблизости речка? Вряд ли. Откуда речка? Просто звук текущей воды. Звук, которому нет причины. Став киллером, он порой во сне слышал журчание воды. И всякий раз думал, что это голос смерти. Вот и сейчас он лежит и слышит, как течет вода, лежит, не в состоянии шевельнуть ни одной частью тела, лежит на холодной гальке и глядит в небо, и его омывает время, имя которому вечность. Смерть совсем рядом, подумал он. И снова погрузился в беспамятство.
Рэсэн медленно вошел в лес, окутанный низко стелющимся туманом. Его шаги по туману задумчивы и неспешны, подобны медленной поступи вола с мальчиком на спине. Отяжелевшие от росы листья лизали лицо. Меж деревьев стоял мусорный контейнер, за деревьями – монастырская стена. Контейнер, в котором он родился. Он заглянул в него и покачал головой. Бак был до краев заполнен цветами, мелкими гвоздиками. “Хорошая у меня колыбель, да?” – рассмеялся он и запрокинул голову, чтобы посмотреть в небо. Следом засмеялись и листья столетнего гинкго. Он смотрел на крону гинкго, раскидавшего мощные ветви во все стороны. Поднялся ветер, и листья зашелестели, склонились в одну сторону. “С чего это они так развеселились?” – подумал он и, приставив ладонь рупором к губам, прокричал: “С чего вы так развеселились? Давайте посмеемся вместе!” Но листья смеялись, не обращая на него внимания. Их шелест напомнил ему, как смеялись работницы на том заводике. Их смех оживлял заводской проулок в обеденный перерыв. По тропинке, меж деревьев, ветви которых сплелись в туннель, шли четыре девушки и смеялись.
“Ой, не могу, ой, сейчас умру от смеха! Ой, смехота!” – вскрикивала симпатичная круглолицая, держась за живот и кренясь на сторону – так ей было смешно.
Он преградил им путь.
“Что вы делаете в лесу, ведь перерыв на обед вот-вот закончится, а?” – спросил он строго, а на душе у него было радостно.
Девушки дружно уставились на него, склонили головы.
“А кто вы такой?”
“Не знаете, кто я? Я же работал хромировщиком в третьей бригаде. Раскатывал на велосипеде с розовой корзиной”.
Работницы закачали головами – не знаем, мол. Девушки хотели обойти его и двинуться себе дальше. Но он снова встал у них на пути. Они сжались от страха.
“Дайте пройти”, – выступила вперед круглолицая.
Он захохотал. Ткнул в ее сторону пальцем:
“А тебя я знаю. Хорошо знаю”.
“Откуда, скажите на милость, вы меня знаете?” – округлила она глаза.
“У тебя на левой ягодице родинка, верно? На зайчика похожа. И две родинки на правой груди, рядом с соском. Побольше и поменьше. Как Луна и Земля. А еще… Ты не любишь мужчин, которые, раз надев белье, выбрасывают его потом. Так? По-твоему, это транжирство. Потому сама носишь трусы, стиранные неведомо сколько сотен раз. Ты стираешь их, пока они не изорвутся совсем, стираешь, сидя на корточках в ванной, и мурлычешь себе под нос. А еще… когда ты сердишься, у тебя первыми краснеют уши. Так?”
У девушки и впрямь покраснели уши.
“Ха-ха-ха, посмотри на себя. У тебя и сейчас уши покраснели!” – воскликнул он.
Она что есть силы хлестнула его по щеке. Он смотрел на нее, чуть не плача. Все еще полыхая гневом, девушка вознамерилась еще раз ударить его. Он закрыл лицо ладонями.
“Ты что, и вправду не знаешь меня? Не помнишь меня?” – плачущим голосом спросил он.
“Не знаю. Говорю же – не знаю. Вы странный. Очень странный”, – холодно ответила девушка.
И, обогнув его, четыре девушки двинулись дальше по живописной лесной тропинке. До него доносилось их воркование.
“Что это он? Может, сумасшедший?”
“Ты такая смелая, а я чуть не умерла от страха”.
“И не говори, на дурного человека не похож, но выглядит так, словно у него не все дома, да?”
Тропинка все вилась и вилась, а девушки все болтали и болтали. И снова пузырями вверх взмыли всплески смеха.
“Почему она не помнит меня?” – Он в растерянности смотрел им вслед.
Опять послышался звук текущей воды. Журчание чистой, прохладной воды, лавирующей меж валунами.
“Я умер?” – спросил он.
