— Скоро, дорогая! Но начнется другая — с уголовными преступниками. После войн их всегда много разводится. Веришь, я часто скучаю по своей службе в уголовном сыске. Какие там замечательные были ребята — покойный друг Коля Жеребцов, Юра Ирошников, Кошко, Гриша Павловский.
Мари вздохнула:
— Даже не верится, что заживем мы, как прежде: каждый день будем видеть вас, милый папа и любимый муж.
Соколов взял жену за руку, поцеловал ее ладонь:
— Милая Мари! Пожалуйста, присядем на минуту.
Мари удивленно взглянула на супруга: слишком необычным тоном он обратился к ней.
Они сели на кожаный диван с высокой спинкой. Соколов, не выпуская руку супруги, произнес:
— Тебя, мой друг, уже в ближайшие дни ждет тяжелое испытание.
Она чуть побледнела:
— Что-то случится с вами?
— Да, со мной. Увы, я тебе не могу ничего объяснить, ни слова. Все, что я могу сделать, — посмотреть в твои глаза. Мне очень хочется, чтобы ты все поняла без слов…
Он долго глядел в ее темные, бездонные, словно загадочное ночное небо, глаза, полные какой-то вековой женской тайны.
Сдавленным голосом она сказала:
— Храни вас Бог, а мое сердце навсегда отдано вам…
В дверь постучала Лушка, улыбнулась во весь рот:
— Барин, я колонку зажгла, душ пустила, полотенца приготовила…
Никогда так время стремительно не бежит, как в родном доме перед отправкой на фронт.
Прощай, любимый город
Веселая поездка
В Москве задувала метель. Ветер неистово мел по мостовой, подымая и яростно бросая в лицо снежную крупу. Пешеходы зябко втягивали шею и спешили укрыться в тепле.
Москва на четвертом году войны изрядно изменилась. Мужское население призывного возраста прорубало туннели в глубоких снегах под Краковом и Львовом, ходило в контрнаступления на Австро-Венгерском фронте, форсировало ледяной Дунаец в Галиции, отчаянно било врага на Румынском фронте возле Серета и у Фокшан, теснило противника на Риго-Двинском фронте, а трупы молодых и сильных мужиков ложились в землю на всем громадном пространстве от Балтийского до Черного моря.
Зато в старую столицу нахлынуло много нового люда, преимущественно восточного типа. И каждый находил в Москве уютное место.
* * *
Чтобы внести свою лепту в общее дело битвы за великую Россию, этим хмурым днем, обрядившись в новенькую солдатскую шинель, забросив за широкую спину вещевой мешок, покинул родной кров неустрашимый воин Аполлинарий Соколов. Стремительным шагом он вышел из подъезда громадного дома у Красных ворот.
На углу Орликова переулка в роскошных, расписных лаком ковровых саночках зябко оправлял синего цвета зипун, крепко перепоясанный толстым шнурком, лихач.
Лихач не обращал внимания на солдата. Соколов, не спрашивая позволения, с хозяйской властностью швырнул в сани видавший виды вещевой мешок. Затем уселся и сам, набросив на колени медвежью полость.
Лихач, возивший особ значительных, капитальных, с презрением сплюнул через губу:
— Угорел, что ль, служивый?
Солдат уставил в лихача стальной взгляд:
— Вези на Брест-Литовский вокзал.
Лихач рассмеялся, с чувством превосходства заговорил:
— Ну ты, солдат, дурак дураком! Сразу видно: в деревне лаптями шти хлебал. С солдатским кошельком на драной собаке верхом ездить, а не в лакированных саночках наслаждаться. Посидел, солдатик, в роскоши, а теперь сползай на сторону!
Соколов первый экзамен на смирение выдержал. Вместо того чтобы кулаком поучить по наглой морде извозчика, Соколов снял вязаную варежку, запустил ручищу в карман, протянул рубль:
— Кстати, а почему ты не в действующей армии? Харчи, видать, дешевы стали, что морду себе сростил, а?
Лихач, уставший от долгого ожидания седока, с удовольствием спрятал целковый в кожаный кошелек, весело сказал:
— Коли уплачено, весело понесем, ветер не догонит! А не в царской службе потому, что я единственный сын у законных родителев, кормилец то есть.
— Гони, кобылий командир! Да не под хвост гляди, а на дорогу.
Сани полетели по наезженному снежному насту Садового кольца, тряслись и весело подпрыгивали на ухабах.
…На вокзальной площади было суетно. То и дело раскатывали автомобили — легковые, с офицерами и порученцами, с крытым верхом и красным крестом на боку — санитарные, перевозившие раненых, ломовые извозчики с тяжело груженными санями. Извозчик нахально заканючил:
— Солдат, добавить бы надо!
Городовой засвистел:
— Проезжай! Не загораживай…
Соколов, взвалив на плечо вещевой мешок, ухватил задок саней. Лихач, не замечая этого маневра и опасаясь штрафа, торопливо дернул вожжи:
— Н-но, пошли, паразиты!
Саночки — ни с места.
Городовой принялся ругаться сильней, огрел лихача кулаком по спине. Лихач хлестал коней, но те упирались, били копытами, скользили по наезженной мостовой — коляска ни с места.
— Что за черт! — Лихач удивленно выкатил глаза. — Как к месту прирос!
Вмиг собравшаяся толпа разглядела маневр солдата и умирала со смеху. Наконец Соколов отпустил задок. Сани рванули вперед, а лихач от толчка едва не вывалился на снег, густо усыпанный конскими лепешками.
Толпа восторженно выдохнула:
— Ну и богатырь! Двух коней солдат одной рукой удерживал. Куда уж германцу с таким справиться…
Соколов направился к вокзальному помещению.
Солдатская доля
Агент S-25, прибыв на вокзал, как и следовало, направился к военному коменданту. Возле кабинета с громадными филенчатыми дверями скучало десятка три людей в военной форме. В основном это были солдаты-отпускники, возвращавшиеся в свои части, зауряд-прапорщики из вольноопределяющихся, урядник с солдатским Георгием на бурке, два фельдфебеля, еще кто-то в казачьей папахе.
Соколов встал в конце очереди, приготовившись к мучительной для него процедуре — терпеливому ожиданию. Минут через пятьдесят подошла его очередь. За столом сидел комендант в чине капитана. По всему его измученному виду было заметно: он смертельно устал. Равнодушным тоном произнес:
— Что у тебя, рядовой?
Соколов протянул воинское требование на билет и солдатскую книжку. Комендант, не читая документы, сделал помету на воинском требовании, сказал:
— Иди к дежурному, он выдаст тебе билет в вагон третьего класса.
Дежурный долго, скрупулезно изучал солдатскую книжку, испещренную пометками о проступках и наказаниях, разглядывал печати. Хмыкнул и с любопытством уставился на Соколова, прочитав, что тот разжалован в рядовые из полковника. Со злобой пролетария к аристократу ткнул пальцем:
