— Унтер, твоих тут нет! Уже занято…
— Кому занято, а кому нет, — отвечал Фрязев, усаживаясь на диван. — Ты что, билет покупал?
— Во-во, покупал! Кыш отседова!
— Чего? — удивился рослый Фрязев, оценивающим взглядом меряя жидкого Бочкарева.
Тот напирал:
— Не окусывайся, здесь не подают. Оглох, что ль, а то прочищу ухи и на затылке завяжу!
Фотий Фрязев изумился такой отчаянности. Он уцепился за грудки Бочкарева:
— Эх, проучу-ка тебя…
Бочкарев весело отвечал:
— Иди на водокачку руки помой, а то сортиром пахнут!
Солдаты рассмеялись. Фрязев еще крепче уцепился за шинель Бочкарева, желая повалить солдата на пол. Тот ловко отбивался ногами. Начиналась драка, и Соколов вмешался в потасовку. Он сзади ухватил Фрязева за ворот и так рванул на себя, что Фрязев охнул, выпустил Бочкарева. Обиженно загундосил:
— Ты чего безобразишь, рядовой?
Соколов строго произнес:
— Кто позволил руки распускать? Я тебе такого леща отвешу, что будешь лететь, свистеть и радоваться.
Солдаты опять грохнули веселым смехом, а Фрязев перед видом громадного мужчины с властными манерами счел за благо отступить. Он лишь зло сверкнул маленькими поросячьими глазками:
— Еще ответишь за безобразие! — и внимательно оглядел соседний диван. И, вновь переходя на уверенный тон, прищурился и строго сказал: — Потеснитесь, не в театр пришли!
— Куда же тесниться? — заворчал Шатуновский. — У нас уже комплект, шесть человек…
— Вот ты, кучерявый, и потеснись! — зло отвечал Фрязев. — Для фронтовика обязан потесниться. Я за тебя кровь свою проливал, я экзамен на унтера сдал, а ты места уступать не желаешь. — И, просунув колено, отжал Шатуновского и затем втиснулся на скамейку.
Ударил колокол. Вдруг вагон вздрогнул, гонгом лязгнули буфера, колеса пришли в движение.
Все радостно загалдели:
— Поехали, слава богу! — и полезли в мешки доставать провизию, чекушки и полбутылки. Российская традиция свято соблюдалась — выпивать и жевать немедленно, едва паровоз даст третий гудок.
Поезд потащился мимо станционных построек.
* * *
Соколов глядел в мутное окно. Мимо плыла черная земля, по которой шли люди в промасленных костюмах — сцепщики, кондуктор с красным фонарем, тащилась с тяжеленным мешком за плечами краснолицая баба в пестром платке, осторожно вышагивал по шпалам мужчина в шапке пирожком и с кожаным портфелем.
Вагон миновал угольный склад, водокачку с громадной лужей — здесь заливали паровозные баки, — оставили позади платформы, груженные пушками, силуэты которых явственно проступали под грязным брезентом. Вот началась городская окраина: небольшие домишки с веселыми дымами, подымавшимися из труб, большие склады вдоль линии со стаями бездомных собак.
Соколов мысленно произнес: «Прощай, любимый город! Увижу ли еще тебя, пройдусь ли по твоим булыжным мостовым?» На сердце не было обычной легкости, душа томилась страшными предчувствиями.
И впрямь, впереди графа ждали смертельные испытания. И гений сыска не уклонился от опасностей, ибо понимал: великая Россия и государь ждут от него подвига.
…В это время в проходе появилась еще одна фигура, которой в нашей истории суждено играть некоторую роль.
Рядовой Факторович
Недоуменно озираясь, в проходе стоял тот самый человек с висячим носом и большими грустными глазами, на которого Фотий Фрязев прежде указывал Шлапаку. На грязный пол он явно садиться не желал, а места свободного не было. Кто-то из солдат предложил:
— Давай засуну тебя в ящик для фонарей, все равно пустой стоит.
Еврей меланхолично отвечал:
— От этого ужаса, что некуда деться, полезешь, как таракан, хоть в половую щель.
Солдат приподнял еврея, тот делал мучительные попытки, но забраться в ящик, расположенный под потолком, оказалось невозможным.
Солдаты наблюдали эту картину и зубоскалили:
— Эй, жидок, хочешь в ящике от немца спрятаться? Все равно найдет.
Соколову стало жалко человека — уж слишком несчастный вид был у него. Он пригласил:
— Идите сюда, мы потеснимся.
Еврей поклонился и вежливо сказал:
— Меня зовут Лейба Факторович. Спасибо за место, здесь, вижу, сидят приличные люди. Дай Бог вам каждый день кушать цимес, а вашим врагам пусть будет базедова болезнь. А то, что здесь тесно, так скажите мне, где теперь просторно? Этого не знает никто, даже ребе Пфефферминц.
— Кто? — удивился Бочкарев.
— Как, вы не знаете ребе Пфефферминца? — удивленно округлил рот Факторович. — Это знаменитый знаток Талмуда. Он развелся с молодой, красивой женой. Евреи возмутились: «Как это можно поступать? Такая замечательная жена!» Мудрый ребе поднял ногу: «Видите мой новый башмак? Чудно сшит, не так ли? Есть ли среди вас умный, что скажет: где башмак мне жмет, да так, что мои глаза на лоб выпирают? Вы молчите, потому что не знаете. Вот и с женой, вы не скажете, где мне жмет нестерпимо…»
Все рассмеялись, а Шатуновский стал лихорадочно царапать карандашом.
* * *
Бочкарев заботливо посмотрел на Соколова:
— Ваше благородие, Аполлинарий Николаевич! Хлебушка с колбаской желаете? Колбаска свежая, от самого Григорьева. Или сальца отрезать? Зашел на базар — шматок изрядный купил. Я жалованье за последний месяц не стал домой отправлять, сберег. Прикинул, дескать, самому понадобятся денежки. Так оно и вышло. А на станции сбегаю, кипяточку принесу…
— Ay меня шоколад и заварка из магазина Перлова, что на Мясницкой. Вот и перекусим. И в мешке тоже кое-что припасено… — отозвался Соколов.
Бочкарев расхохотался, весело потер короткие, почти квадратные ладошки:
— Эх, хорошо живем! Как народ говорит? Хлеб на стол, так и стол престол.
Шатуновский улыбнулся, обнажив длинные зубы:
— Простите, рядовой, я записываю народные выражения. Эта поговорка про хлеб — прекрасна. Вы где ее почерпнули?
— Не почерпнул, а дома так говорили.
— А вы какой губернии?
— Смоленской.
— Благодарю! — И Шатуновский стал быстро черкать в блокноте.
Солдаты, успевшие принять водочки, с интересом глядели на журналиста. Соколов сделал жест, как шпрех-шталмейстер в цирке, когда объявляет заезжую знаменитость:
— Герои фронта, вы имеете счастье лицезреть знаменитого на всю Европу и ее окрестности журналиста Шатуновского-Беспощадного. Он напишет о вас в газете, заметку прочтут в ваших деревнях и селах и месяц будут пить за здоровье героя. Поняли?
