Солдаты весело зашумели:
— Как не понять? Эй, Беспощадный, про нас нацарапай, а мы тебе водочки нальем и разные происшествия расскажем.
Факторович, сидевший по соседству с Шатуновским, с интересом посмотрел на него:
— Шалом! Скажите, а вы чего-нибудь заплатите, если я вам случай расскажу, совершенно исключительный.
Шатуновский замялся:
— Ну, если очень интересный, тогда копеек десять…
Факторович вздохнул:
— С этого, конечно, дом не построишь, но это лучше, чем кирпич на голову. Так будьте известны, что в пассажирском купе сидит приличный господин и смотрит: пожилая крестьянка держит ребенка и все хочет засунуть ему в рот титьку. Господин видит это женское обвислое хозяйство, и его едва не тошнит. А тетка стращает ребенка: «Бери титьку, дрянь ты этакая! Ведь ты хочешь жрать? Ну смотри, я сейчас дяде дам — он это любит, все сожрет и тебе ни крошки не оставит».
Солдаты вновь рассмеялись. Факторович всем пришелся по душе. Улыбнулся и Шатуновский, пошарил в кармане, достал пятачок.
— Остальное за мной! — и тщательно записал анекдот.
Факторович был доволен собой. Тоном благодетеля произнес:
— Уверяю вам, что могу рассказать тысяч на двадцать ассигнациями, только, господин журналист, не забудьте ваш долг пять копеек вернуть, — ткнул пальцем в сторону клозета: — Уже очередь, сразу видно, что народ обвалился — воевать едет.
И снова солдаты прыснули смехом:
— Хоть евреец, а мужик свойский!..
Факторович принял серьезный вид:
— Во-первых, для своей беды я крещен в православной вере, поэтому отправили воевать. Во-вторых, если мне собирать с каждого из вас хоть по три копейки, так я радовался бы жизни с моею Ривой.
— Почему? — удивился Фрязев.
— Я бы сунул кому надо, и мне дали бы белый билет. А вот теперь еду как самый последний.
— Это ты, жидовская морда, срамно рассуждаешь. Долг каждого — не жалеть живота и все такое прочее, — строго произнес Фрязев.
— Факторович, вы такой остроумный, что вас обязательно направят служить писарем при штабе, — сказал Бочкарев.
— Об таком счастье можно только мечтать. А теперь еще один случай и для вас совершенно задаром. К врачу приходит еврей, которого замучили понос и отрыжка, но стесняется сказать прямо. Он говорит: «Господин доктор, у меня отрыгается и спереди и сзади!»
Солдаты заходились хохотом, Шатуновский без передыху царапал карандашиком, а Бочкарев мечтательно произнес:
— Вот скоро кончится война. Приеду домой, затоплю баню, пропарюсь, за стол сяду, жена моя Алена щей с бараниной поставит да пироги из печи вынет. Эх, хорошо! И никакой отрыжки.
Соколов подумал: «Какой славный русский человек. Совсем немного ему для счастья надо».
Головка сахара
В это время в проходе, перешагивая через солдатские ноги, появился прапорщик Шлапак. Из-под распахнутой шинели на гимнастерке поблескивал Георгий. Прапорщик, заглушая шум, произнес:
— Все разместились? Извещаю: горячую пищу получите в Смоленске. Претензии, просьбы, обращения есть? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Желаю счастливого пути и боевых подвигов.
Вдруг прапорщик обратил внимание на Соколова. Раздвинул в улыбке рот и показал тридцать два крепких, как у молодого тигра, зуба, радушно протянул руку:
— В одном вагоне едем? Очень приятно! Я вас еще на вокзале приметил. Я моряк, в японскую воевал на крейсере «Богатырь». А в эту войну меня сделали сухопутным…
Соколов спросил:
— Небось по ночам снятся бушприты, кливер-шкоты, кран-балки?
Шлапак расцвел в улыбке:
— А вы тоже «полосатый»?
— Нет, вот мой пращур Сергей Богатырев, так тот при Петре Великом на море погиб. А я когда-то яхту держал, был членом Петербургского речного клуба, да и на субмарине короткий переход сделал.
— Надо же, родственную душу встретил! А я тоскую по воде. Моряки народ особенный, соленой волной промытый, ураганами обвеянный, — надежные люди. Прошусь обратно на флот. Я уже два рапорта посылал, да ответа не получил.
— Вы теперь после ранения?
— Никак нет, начальство за геройский поступок предоставило десять дней отпуска. Матушку Галину Васильевну навестил, в Сокольниках живет. А теперь в Московский разведполк возвращаюсь.
— У меня тоже предписание в Московский разведполк. Стало быть, однополчане.
Шлапак весь расцвел.
— Надо же, удача какая! Ротный у нас, Семенов, из себя, — показал рукой, — от горшка два вершка, а в деле горячий: бесстрашный, хитрый…
Соколов одобрил:
— Вот это по-нашему, по-русски!
* * *
Бочкарев заботливо опекал Соколова. В Вязьме он сбегал за кипятком, заварил чай, угощал Соколова и соседей.
Факторович достал большую головку сахара. Вздохнул:
— Что вы скажете на это несчастье? Сахар есть, щипцов нет. А это такой сахар, его кувалдой не разобьешь.
Соколов успокоил:
— Обойдемся без щипцов!
Он взял в кулак сахар. Все перестали жевать и разговаривать, уставились на богатыря. В вагоне наступила удивительная тишина, нарушаемая только стуком колес.
Соколов сжал сахар в громадном кулачище, и тот, к восторгу зрителей, с громким хрустом рассыпался в пудру. Факторович ужаснулся:
— Боже, это уже не сила. Это кошмар… Вы слыхали этот жуткий хруст, будто грешнику черти в аду кости крушат? У меня заложило в ушах. Но зачем много сладкой пудры просыпалось на пол? — Вздохнул. — Но пусть вас не волнует этих глупостей, выпивайте с тем, что в кулаке, — и стал дуть крепкий чай из жестяной кружки.
Жареный петух
Шлапак, привалившись плечом к верхней полке, с легкой усмешкой обратился к Шатуновскому:
— Про войну нынче врут много, какую газету ни открой: «Ах, наши доблестные солдатики! Наши геройские защитники!..» И никто, ни одной строкой, не обмолвится, что нынешняя война — сплошная неразбериха. В штабе полка дают приказ: «Наступать!» Ну, пошли, в открытом поле. Германцы нас как на ладони видят, из всех видов оружия пальбу открыли, разве что из рогаток не стреляют. Мы, понятно, залегли. Германцы шрапнелью садят. А тут команда: «Вперед!» Таким маневром многих наших покосило, зато вражескую позицию почти полностью заняли. А из штаба фронта приказ, уже противоположный: «Отступать!» И тем же порядком опять в свои окопы, на исходные рубежи, только уже меньшим числом. Спрашивается: зачем же наступать, если надо тут же отступать?
Шатуновский недоверчиво покрутил головой:
