Скрипнули тормоза — раз, другой. Поезд перед поворотом начал сбавлять ход.
Заячий крик
Бочкарев бросился между спорщиками. Он желал отвлечь от скандала, произнес:
— Смоленск скоро. Бывали в нем? Большой город, старинный…
Шатуновский добавил:
— Смоленск — древнейший русский город, лет на триста старше Москвы. Успенский собор — красавец, на высокой горе стоит. Подымешься — дух замрет, весь город лежит перед тобой как на ладони.
Факторович печально качнул курчавой головой.
— То, что говорите вы, как человек ученый, конечно, очень интересно. Но уверяю вам, этого никто понять не в состоянии. Вы видели, кто понимает, что такое триста лет? Я уже совсем не говорю об тысячу лет. Вы спросите меня: «Факторович, когда ты последний раз спал со своей Ривой?» И я вам отвечу: я спал в одной постели со своею Ривой каких-то несчастных три недели назад. И тогда даже не знал, что я самый счастливый человек на свете. — Глубоко вздохнул. — Зато теперь на моей душе полное впечатление, что это было триста лет назад. Или даже вовсе не было, просто все приснилось. Но самое нехорошее, что могут убить. Я читал в «Ниве», что у немцев очень большие пушки, называются «Берта». Эта «Берта», пусть ее разорвет, стреляет очень далеко — на пятнадцать верст. Вы только себе представьте: вы спокойно пьете чай, кругом тишина и никакого фронта.
И вот вам с неба на голову падает сюрприз — целый снаряд. Очень жаль, но вы даже не успеете ни о чем плохом подумать, как от вас останется одна мелкая крошка.
Проводник появился в проходе, громко крикнул:
— Стоянка в Смоленске два часа! На станции — кипяток, буфет, ресторан.
— Если в тупик не поставят! — предположил солдат с оспинами. — Коли повезет, так и неделю на путях погужу емся.
— Все лучше, чем в окопе гнить, — тряхнул головой Фрязев. Подмигнул Соколову: — Так, разжалованный? — Фрязев решил: надо тянуть время до прибытия в Смоленск, а там надо забраться в другой вагон, авось не ссадят.
Соколов, понимая, что скандал ему совершенно не нужен, сдерживал свою порывистую натуру и поэтому довольно миролюбиво, но твердо еще раз повторил:
— Верни солдату деньги! Ведь ты его обобрал.
Фрязев нагло ощерился:
— Дураков учить надо! — Показал Соколову фигу: — Вот тебе, а не деньги!
Соколов гневно раздул ноздри, тихо произнес:
— То-то со мной играть отказался, потому что твои шулерские приемы насквозь вижу.
— Перестаньте спорить! — волновался Бочкарев.
Фрязев совершенно окрысился:
— Чего привязался, телеграфный столб! Морду набью, узнаешь.
Соколов решил: «Малость поучить наглеца сам Бог велел!»
Он поднялся с дивана, выпрямился во весь рост. Бочкарев встал между спорщиками:
— Хватит, уймитесь!
Соколов потянулся к обидчику. Бочкарев уцепился за руку Соколова:
— Оставьте его, Аполлинарий Николаевич. Ну кто Факторовича заставлял? Он сам виноват…
Водка уже вовсю действовала на Фрязева. Ему хотелось драки. Он резво боднул Соколова головой в лицо — тюремный прием!
Соколов от гнева побледнел. Он забыл все мудрые наставления учителей из разведшколы. Опрокинув попавшегося на пути Бочкарева, рванул оконную раму вниз. Она с грохотом опустилась, в вагон ворвались клубы морозного воздуха. Богатырь схватил поперек талии Фотия и, к всеобщему ужасу, со страшной силой протолкнул в раскрытое окно.
Издав заячий крик, Фотий полетел в убегающую темноту ночи.
Все в ужасе замерли — такого еще никто не видел. Факторович выглянул в окно:
— По-ле-тел!
Финальная сцена произошла столь быстро, что свидетели расправы не сумели или не захотели вмешаться. Соколов как ни в чем не бывало оттеснил Бочкарева и закрыл окно:
— Дует, однако!
Бегство
Шатуновский с ужасом посмотрел на Соколова:
— Что же теперь будет, а?
Соколов с поразительным спокойствием отвечал:
— А что должно быть? Ничего не будет.
— Да вы его, поди, убили? С откоса головой, шутка ли…
Бочкарев сказал:
— Останется живой! Снега глубокие, да и поезд притормаживает…
Факторович, смертельно перепугавшийся, робко предположил:
— Если, страшно говорить, головой не об рельсу.
Солдат с оспинами деловито стал рассуждать:
— Нет, об рельсу кумполом не должен. Тут как раз однопутный разъезд, а вот, скажем, угодить в телеграфный столб — это, конечно, неприятно.
Шатуновский решительно поднялся:
— Господа, вы как знаете, но нужно телеграфно сообщить, чтобы несчастного подобрали. Если он даже остался живым после падения, то обязательно замерзнет. Это наш гражданский долг — сказать начальнику поезда, да-с!
И, гневно сверкнув на Соколова стеклышками золотого пенсне, решительно направился в сторону штабного вагона.
Бочкарев молчал, лишь меланхолично покусывал кончик уса. Факторович вздохнул:
— Карты до добра не доводят. Когда я посватался за свою Риву, она мне сказала: «Лейба, я тебя обожаю, но если будешь играть на бегах или в карты, я вернусь к своей маме». И вот вам результат!
Прапорщик Шлапак, появившийся по зову Шатуновского, покрутил головой.
— Допускаю, что унтер подлец отпетый. Но швырять в окна… это перебор. Придется, господин Соколов, вас арестовать, — и удалился по проходу, видимо за конвоем.
Паровоз, на переездах подавая короткие гудки, стремительно пожирал черноту пространства.
Соколов опустился на нижнюю лавку. Солдаты смотрели на него с удивлением и тайным восхищением. Все напряженно молчали, словно ждали от этого громадного солдата каких-то новых необычных действий.
Гений сыска решил взять стратегическую инициативу в свои руки. Он стремительно поднялся, потуже затянул на шинели широкий кожаный пояс, набросил на себя вещевой мешок.
Бочкарев внимательно следил за новым другом.
Тем временем Соколов, снарядившись, протянул ему руку.
— Семен, будь здоров! Ты хороший человек, и Бог тебе пошлет счастья. — После этого краткого, но выразительного прощания Соколов двинулся к дверям.
Гений сыска оказался в тамбуре, набитом солдатами, курившими «козьи ножки» и дешевые папиросы. В этот момент за спиной он услыхал тяжелое сопение. Оглянулся, увидал, что это Бочкарев. Соколов поинтересовался:
— Чего тебе?
— Останьтесь!
— Забыл тебя спросить!
