Преступнику, как бы низко он ни пал, всегда нужны моральные основания, которые будут его оправдывать в собственных глазах. Вот почему, сбившись в революционные партии (проще говоря, в банды), вожди этих партий ищут моральных утешений в различных утопических писаниях. И здесь в ход шли бредни совершенно различных по развитию и нравственным устоям сочинителей: от фантастических рассуждений Маркса до якобы научных изысканий Элизе Реклю. И все эти «учения» находили своих последователей, как любой, пусть самый страшный порок находит приверженцев.
Евсей выпил водки, закусывать не стал, а глубоко задумался, уставившись на облитое светом полной луны окно: «Я обязан совершить этот акт возмездия, это долг перед моей совестью, перед угнетенным пролетарием всего мира. А главное, этот террор направлен против ненавистного самодержавия: чем меньше у России останется защитников, тем быстрее рухнет вековой деспотизм».
Теперь Евсей стал, как ему казалось, гораздо умней и опытней. Если даже обнаружат в лесу обглоданные человеческие кости, то доказать его вину будет невозможно. Евсей станет утверждать, что к нему никто не заходил, и противное ни один дознаватель не докажет. Ведь Евсей не виноват, что волков развелось столь много, что они каждую зиму загрызают нескольких окрестных крестьян. Вот так-то! И точка, стоять на своем.
Замечательный план, и выполнить его совсем легко. Евсей полагал себя глубокомысленным человеком. (Но ума этого явно не хватало, чтобы понять: если революционеры придут к власти, то Евсею, как провокатору, в числе главных врагов революции оторвут голову.)
Евсей знал правило: ликвидацию врагов всегда следует начинать с сильнейшего.
Сильнейшим, понятно, был гигант, которого приятели называли почтительно по имени-отчеству — Аполлинарий Николаевич.
Так что если во времена Тайной палаты первый кнут был доносчику, то теперь первый топор — этому гиганту с повадками барина.
В успехе своего дела Евсей не сомневался, но руки все же почему-то тряслись, и на душе было паскудно, как после изрядной пьянки.
Евсей Рытов совершил немало гнусных дел.
По его доносам бросали в каменные тюремные мешки, добавляли каторжные сроки, вешали. Но все это Евсей делал чужими руками, и это было не только легко, это было приятно, ибо давало ощущение собственной силы и значимости.
Но убить вот так, стукнуть по голове топором — страшно до омерзения.
Евсей прошел на кухню, снова выпил водки. Алкоголь его не брал. Убийца бросил косой взгляд на топор, стоявший в сенях. Подумал: «Эх, жаль, с утра не наточил! А уж теперь делать это как-то неудобно, еще подумают чего плохое».
Но думать уже было некому, потому как солдаты — эта вкусная кормежка для хищников — после напряженного перехода и обильного застолья крепко спала. Особенно громко, с присвистом, спал разжалованный офицер.
* * *
Давно не веривший в Бога, но веривший в революцию, Евсей Рытов встал на колени и впервые с ранних детских лет начал молить Создателя:
— Господи, прости мои дурные помыслы! Но у меня нет другого выхода, а тут соблазн разжиться деньгами так велик. В конце концов, ведь это ты, Господи, создал меня таким, какой я есть. И я не виноват, что загнан этой паскудной жизнью в самый угол, что нет у меня ни выхода, ни выбора. Да, Господи, Ты сам ведаешь, как мне страшно и противно, но я решил и теперь уже от своего не отступлю. Я должен сделать это, и я это сделаю. Помоги мне и укрепи!
Евсей все перепутал: с такими просьбами следует обращаться не к Творцу всего светлого, напоенного любовью и самоотречением, а к нечистому.
Евсей долго раздумывал, как расправиться с пособниками царского трона: застрелить, благо семизарядный «бульдог» всегда лежит в кармане, или топором по голове — раз, и брызнет красный квас! Решил: нельзя оставлять на теле жертв пулевые отверстия. Надо бить обушком по голове, желательно по лбу — дело в таком случае обойдется без большой крови, никакая экспертиза не разберется.
Евсей поднялся с колен, глубоко вздохнул и уцепился за рукоять топорища, деловито поплевал на ладонь. Убийца, с трудом сдерживая дыхание, чувствуя в висках пульсирующую кровь, направился в спальню, где безмятежным глубоким сном забылся Соколов.
В слабом лунном свете Евсей разглядел гиганта. Тот безмятежно спал, лежа навзничь и широко раскинув руки. Евсей стал прикидывать, с какой стороны бить сподручней.
В окно глядела круглая луна, ярким мертвенным светом заливая комнату.
Евсей глубоко вздохнул, медленно занес над головой топор, нацелился. Подумал: «Надо бить точно в лоб, с первого удара прикончить. С теми я легко управлюсь».
За окнами в морозной тишине жутко выли волки.
Газетная сенсация
Шатуновский-Беспощадный, трясясь в набитом солдатами вагоне, стал свидетелем совершенно потрясающих событий. Почему-то прежде самые сенсационные события происходили на глазах других журналистов. И вот впервые сам Шатуновский стал очевидцем нечто невероятного.
Люди из вагона исчезали в кромешной темноте один за другим. Унтер-офицер Фрязев, знаменитый граф Соколов, веселый человек Семен Бочкарев — все они словно уносились каким-то фантастическим ураганом.
В конце концов Шатуновский был и вовсе ошарашен. Рассказчик смешных анекдотов Факторович крикнул журналисту:
— Зай гезунд!
— Вы куда, Лейба? — удивился любопытный Шатуновский.
— Туда! — И, схватив свой вещевой мешок, понесся в тамбур.
Страшно заскрежетали тормоза, кто-то грохнулся с полки. Шатуновский понял: это умный Факторович воспользовался изобретением американца Вестенгауза.
Прибежавший на место происшествия начальник поезда в форменной шапке строго приказал:
— Закрыть все вагонные двери и тамбуры, и чтобы впредь в этих тамбурах никто не находился.
Поезд вновь покатил по рельсам.
До прибытия в Смоленск оставалось минут двадцать.
Шатуновский торопливо начал строчить экстренную статью. Он подумал: «Сегодня передам, утром уже все ахнут: знаменитый Соколов — убийца, дезертир и, возможно, переодетый шпион!»
* * *
Едва поезд остановился на дальних путях Смоленского железнодорожного узла, как Шатуновский понесся в вокзальное помещение. Его напористость дело сделала: помощник начальника вокзала предоставил для разговора с Петроградом свой телефон. Минут тридцать, восторгаясь собственной талантливостью, Шатуновский выкрикивал в металлическую трубку:
— Барышня, срочно стенографируйте! Диктую заголовок: «О, гнусные времена! О, постыдные нравы!» Готово? Даю текст: «В 1611 году простой русский человек, земский новгородский староста Козьма Минин, воспламененный любовью к отечеству, призывал: „Захотим помочь государству Московскому, так его ради спасения ничего жалеть не станем: имения и дворы продавать, жен и детей закладывать.
