Предвестник окаянных дней
Петербург, который с началом войны велено было называть Петроградом (что впредь и мы будем делать в нашем повествовании), празднично преобразился. Храмы наполнились молящимися. С высоких колоколен слетали и торжественно таяли в морозном воздухе медовые звуки.
Хотя в магазины мало завезли продуктов, но каждый чем-то раздобылся, столы пустыми не стояли. В домах наряжали елки. Дети мастерили игрушки и красили серебром грецкие орешки. Даже война не могла отнять у людей радость христианского праздника.
Но в мир, орошенный человеческой кровью, пришло нечто страшное. Словно в предчувствии какой-то небывалой и непоправимой беды, повсюду гуляли с каким-то неистовством: с безудержным пьянством, с горькой отчаянностью, с битьем посуды и физиономий.
В ресторанах летели вверх пробки шампанского, в трактирах реками текли вино и водка.
Полицейская команда ежедневно собирала на тротуарах богатый урожай — упившихся до бесчувствия, а порой и замерзших насмерть.
И в эти праздничные дни как никогда много, на каждом шагу, попадались люди в военных шинелях, немало было увечных — безруких и безногих. Появилось много беженцев и нищих. Все ругали войну и с нетерпением ожидали ее исхода — любого. Порой можно было услыхать словно невзначай брошенное словечко:
— А что немцы? Чай, не глупей нас, дураков. Коли бы Расею завоевали, хуже бы не стало, потому как хужее некуда… Кормить, может, станут. А так — ни хлеба, ни мяса! Даже постираться нечем, где оно, мыло-то? Скоро все обвшивим. Склады, что ль, грабить идтить? Там, небось, буржуи всего невпроворот набили…
Толпу словно объяло безумие. Множество людей подпало под психоз разрушения. Газеты были наполнены извещениями об убийствах и самоубийствах. Разврат, пьянство, наркомания, гнусные извращения стали не только обычным делом тех, кто опустился на дно, но проникли и в высший класс.
Одни оргии сменялись другими. На Васильевском острове накрыли притон, в котором жены высокопоставленных чиновников отдавались за деньги. Скандал поспешили замять.
Женщины требовали какой-то «эмансипации», хотя никто толком не понимал, что это такое. Некоторые представительницы прекрасного пола поняли это как необходимость сравниться в пороках с мужчинами и в амурных делах забыть всякую стыдливость. Теперь дамы из общества, уподобляясь дешевым проституткам, уже не стеснялись курить на людях, а в сумочках таскали кокаин. Ногти вдруг стали покрывать зеленым лаком. В обычай вошла и другая дикая мода: самыми красивыми решили считать тех дам, чье лицо было поражено болезненной бледностью. Для этого смертного колера несчастные модницы пили… уксус. Многие навсегда испортили себе желудок и печень, некоторые отравились и умерли в жутких мучениях.
Журналисты, писатели и подрывные элементы (последние чаще всего действовали на германские деньги) изо дня в день внушали толпе ненависть к «эксплуататорам и буржуазии». Интеллигенция упорно долдонила о необходимости «демократических свобод», хотя свободы было с избытком. Если чего не хватало, так это благоразумия и выдержки.
Шатание
Злобой дня оставалось недавнее убийство старца Григория Распутина.
Те, что были умом попроще, а душой почище, ругали убийц — члена Государственной думы Пуришкевича, доктора Лизаверта и гомосексуалистов Феликса Юсупова и великого князя Дмитрия.
Зато люди утонченные, с университетскими значками на лацканах — завсегдатаи светских салонов и те, кто причислял себя к «прогрессивной интеллигенции», — открыто восхищались убийцами. В честь злодеев поднимали бокалы и произносили выспренние тосты, журналисты славили их на газетных полосах.
То, что прежде было презренным пороком и преступлением, теперь сделалось не только обычаем, но даже приобрело вид героический.
И все же солдаты на передовой честно выполняли свой долг. Зато те, кто находился в тылу, с радостью поддавались на агитацию платных агентов — большевиков — и требовали: «Войну прекратить!» Они открыто заявляли о необходимости бросить оружие и разбежаться по домам. Предводитель большевиков Ульянов-Ленин открыто ратовал за поражение России.
Крестьяне, подстрекаемые агитаторами, все чаще захватывали землю у помещиков, жгли их усадьбы. Среди членов Государственной думы и журналистов находилось немало таких, кто предлагал: «Раздать землю всем желающим!» Крупнейшие предприятия и железные дороги лихорадило от забастовок.
В стране было достаточно продуктов, но чья-то злая сила задерживала поставки в Петроград, Москву и другие крупные города. Возле магазинов в последние месяцы возникло небывалое прежде зрелище — длиннющие очереди, которые кто-то с печальным остроумием назвал «хвостами».
Газеты и журналы рекламировали небывалые книжки: «Как заменить мясо?», «Как обходиться без сахара?», «Средство от истощения». Или для детей — «Штурм. Военная игра для малышей».
Война надоела всем. Даже ура-патриоты растратили пыл и все реже и неубедительней призывали «сражаться до победного конца».
Ежедневно Соколов с ужасом наблюдал, как рушилась великая империя. На улицах все чаще попадались дезертиры, направлявшиеся через столицу в родные деревни. Они лузгали семечки и ругали государя:
— Ишь, пугало сидит на троне! Одна сплошная експлутация. Скинуть Николку с трона да в Неве утопить! Хватит, попили нашей кровушки. Тут один умный человек говорил, что теперя должно быть для всех одинаковое равенство…
И все, включая аристократов, богатых помещиков и государственных чиновников, соглашались с мыслью: монархия изжила себя. Всю полноту власти необходимо передать Учредительному собранию.
* * *
Соколов, верный давней привычке, любил побродить по городу. Однажды он был поражен: по Невскому тянулась вереница подвод, груженных испорченными мясными тушами. В воздухе разносился тошнотворный запах гнили.
Народ, часами простаивавший в очередях, чтобы хоть что-нибудь купить съестного, собирался на тротуарах толпами, громко возмущался:
— Что творится! Наши дети пухнут с голода, а тут мясо гниет, везут его на мыловаренный завод. А в газетах опять пишут: в Сибири на станциях лежат битые туши. Запас в полмиллиона пудов, так-то! И не отправляют, дескать, потому, что нет паровозов. А первая оттепель наступит, и все пуды стухнут. Ей-богу! Заставить Николку сожрать эту тухлятину, тогда он знал бы. Своего наследника, поди, эклерами пичкает, а нашим деткам корки черствой уже не стало. Гнать метлой такого царя!
Гнев нарастал, трон и вековые государственные устои шатались.
И все же еще была возможность подавить, утихомирить распоясавшуюся вольницу. Надо было проявить волю и приложить к делу твердую руку.
Однако государь, погруженный в дела военные, больше думал о врагах внешних, нежели о внутренних, хотя последние стали опасней первых. А количество дезертиров и смутьянов прибывало с каждым днем.
