Фотий спрыгнул на пол, шепотом повторил:
— Ну, бежим? Путь открыт!
Соколов округлил глаза, сделал испуганный вид:
— А если немцы рассердятся?
Фотий беззаботно махнул рукой:
— Да черт с ними, пусть сердятся! Никто мне указывать не может! — Перешел на доверительное «ты». — Соображай: не убежим, так в петле болтаться. Чего хорошего? Речку переплывем, а там — свои. Скажем, что нас немцы в плен брали, а мы сбегли от них, ась?
Соколов сокрушенно вздохнул:
— Ты, Фотий, парень отчаянный, а я робею, видишь, ноги под коленками трясутся?
Фотий укоризненно замычал:
— Ну, чего вспотел? Через полчаса у своих будем.
Соколов соображал: как проучить Фотия? Мастер на выходки, он и на этот раз придумал забавное. Сказал:
— Вперед, неустрашимый выдумщик!
Фотий промямлил:
— Окошко узкое… Шинель, что ль, снять?
— Я ее вслед за тобой в окно выброшу, — заверил Соколов.
— А как вылезать? Головой вперед? Так ведь грохнусь, шею сломаю…
Соколов засмеялся, озорно подмигнул:
— Вылезай способом Иоанна Васильевича! Сейчас тебя налажу…
— А кто такой Васильевич?
— Скоро узнаешь! — Сдернул с матраса простыню, располосовал ее вдоль на две части, сделал веревки. — Ложись, беглец, на нары носом вниз.
— Зачем? — удивился Фотий, но послушно улегся.
Соколов завел его руки назад и вмиг крепко связал. Фотий повернул лицо, сморщился:
— Чего ты делаешь? Больно ведь…
— Сам же просил показать способ Ивана Грозного. Теперь к рукам привязываю этот конец, и сейчас я тебя нежно опущу за окошко.
До Фотия, кажется, дошло, что от приемов Иоанна Васильевича ждать приятного трудно. Он заорал, завертелся:
— Не надо, не желаю!..
Соколов потянул голову Фотия за волосы, заглянул в его лицо, ласково произнес:
— Ах, какой ты редкий экземпляр подлости, дважды изменник родины! Прощай, отрыжка рода человеческого!
— Не надо!
— Надо, Фотий, обязательно надо! — Соколов выдернул решетку вместе с оконной коробкой. На нары посыпались гвозди. Свежий ночной воздух ворвался в клетушку. Соколов взял самый большой гвоздь, надавил на него, и тот вошел в бревно на стене. Привязал к гвоздю конец веревки, сделанной из простыни. Затем, словно большую куклу, подхватил Фотия Фрязева, головой вперед просунул в окно. Мгновение — и Фотий испустил страшный крик, разорвавший ночную тишину:
— Караул! Убивают! По-мо-гите!..
Соколов выглянул в окно. Фотий висел, словно на дыбе, с вывернутыми руками. Выждав паузу между воплей, объяснил:
— Это и есть любимый способ Иоанна Грозного! Упражнение называется «виска на дыбе». И, как обещал, бросаю в окно твою шинель.
— Сними! — хрипел Фотий, и в его тоне звучала нахальная требовательность. — Больно же…
Соколов громким, далеко слышным голосом нравоучительно произнес:
— Сказал: снять нельзя, надо повесить! Как же ты, мерзавец своей жизни, смеешь изменять новой родине — фатерланду? Стыдно, однако! Сколько я потратил времени и сил на твое, Фотий, воспитание — и все напрасно! Ты, право, какой-то закоснелый.
Соколов с наслаждением втянул свежий воздух. В небе стыла зловеще-туманная луна, мимо нее неслись пепельно-серые облака. Дико пахло сырой землей и пороховым дымом. Болью отозвалось в сердце: «Господи, как прекрасна жизнь! Может, и впрямь улучить момент и бежать к своим? Пойти к генералу Гутору, объяснить все, вернуться в Москву и зажить, наслаждаясь семейным счастьем? Как я устал от приключений! Впрочем, легко сказать: бежать! А слово, данное государю? А кровавая «Стальная акула», которая посылает ко дну людей, русских людей? Нет, сражусь в одиночку с субмариной, и вот тогда — победителем домой, к любимой Мари, к маленькому Ивану. И отца заберу к себе из Питера».
Соколов захлопнул раму, опустил шпингалеты и приладил на прежнее место решетку, ладонью вгоняя в гнезда строительные гвозди. За окном раздавались жуткие вопли.
Немецкая засада, спрятавшаяся в ближайшем ельнике, надрывалась от смеха. Генерал Шульц уже спал, и поэтому решили доложить ему обстановку утром, а перебежчика до той поры оставить висеть.
* * *
Дрова в печке почти догорели, лампа-линейка пахла керосином и светила теперь тускло. С чувством выполненного долга Соколов вымыл над умывальником руки, завернул фитиль лампы и второй раз за нынешнюю ночь улегся спать, теперь до утра и беспробудно.
Остроумный Клюге
Если ведешь дурной образ жизни, пьянствуешь, обжираешься, куришь, обманываешь родину и друзей, то тебя неминуемо ждет расплата.
Генерал, узнав о шутке Соколова с наседкой Фрязевым, приказал доставить к себе пострадавшего. Слушая его рассказ, Шульц пил коньяк и громко хохотал, показывая желтые, лошадиные зубы. Затем Шульц отправился в штаб, где рассказал о происшествии фон Лауницу. Тот улыбнулся, повертел большими пальцами сцепленных рук.
— Хорошо, очень хорошо! Видите, Фридрих, я был прав: этому Соколову доверять можно.
Явился Клюге, вопросительно посмотрел на генералов:
— Что прикажете делать с русским унтер-офицером?
Шульц махнул рукой:
— Это отработанный шлак, делай что хочешь! — И, оставшись с глазу на глаз с фон Лауницем, добавил: — Главное — мы убедились в искренности русского графа. Какой отважный и преданный фатерланду офицер!
* * *
Остроумный Клюге некоторое время размышлял: «Может, монетку бросить — унтера повесить или расстрелять?» И вдруг его осенила веселая мысль. Клюге, который гордился своим знанием русского языка, что-то нацарапал на листке бумаги.
С Фотия сдернули портки, привязали к лодке и под дикие вопли унтера к причинному месту прикололи булавкой записку. Немцы зашлись от хохота, когда лодку оттолкнули от берега и та стремительно понеслась по течению.
На нашем берегу лодку увидели, разглядели и Фотия, но на стремнину среди белого дня желающих лезть не находилось. Но вот лодка, болтаясь и раскачиваясь на сильной волне, зацепилась за упавшую с берега громадную сосну.
И тут охотник нашелся. Серега Шлапак сбросил с себя одежду, перекрестился и прыгнул в свинцовую воду. Немцы стрелять не стали, они, как и русские, с любопытством наблюдали за храбрецом.
Шлапак, ударяя руками по воде, словно пароходное колесо, лодку настиг. Он прочитал написанное немцами: «Этот рюсски золдат-предател бежал к нам!» Шлапак немного подумал и протолкнул лодку вперед. Она вновь стремительно понеслась по течению.
