— Военные моряки говорят: отплыть легко, вернуться обратно трудно… Нынче целый день аврал был. Горючим накачали нас до пробки, боевой комплект пополнили, торпеды загнали в аппараты. Так что уходим завтра в полном порядке. Видите, «пакеты спасения» грузим.
— А что это?
Дежурный офицер расхохотался:
— Вы что, никогда на боевой подлодке не ходили?
— Нет.
— Сразу видно! Это мешки, заряженные воздухом и всякой дрянью, какая на борту бывает: мазутом, обрывками газет, тряпками и даже консервированным человеческим дерьмом… Если случится бой и придется залечь на дно, выстрелим этими самыми мешками, как торпедами. Мазут и мусор всплывут на поверхность, враги подумают, что нам капут, и отвяжутся… Так спаслась в прошлом году в Гибралтаре U-30, когда ее забросал глубинными бомбами английский миноносец. Военная хитрость!
Соколов отправился в кабачок.
Негостеприимный фон Шпелинг
Кабачок «Похотливая обезьяна» был похож на все приморские питейные места мира — от мыса Гори до Архангельска. В зале расположилось множество столиков, заставленных закусками и бутылками. В воздухе плавали клубы густого табачного дыма. Пьяные крики сливались с песнями, порой возникали потасовки, которые заканчивались общей выпивкой. И конечно, не обходилось без девиц, разрисованных, словно петрушки на ярмарке. Они сидели на коленях невзыскательных моряков. Несколько пар топталось перед эстрадой и в проходах, и это называлось танцем.
Буфетчик, низкорослый, полный и лысый человек, шаром катался возле широкого барьера, манипулируя бутылками, заполняя стаканы и получая деньги.
На крошечной сцене старуха еврейка лет сорока пяти в облезшем черном платье, обшитом стеклярусом и с неприличным вырезом, мучила старенькую скрипку. Когда скрипачка, извиваясь телом, наклонялась вперед, из выреза противно выглядывали грушки высохших грудей.
За раздрызганным пианино, беспощадно долбя клавиши подагрическими узловатыми пальцами, согнулся пианист, еще более старый и более облезлый, чем его партнерша. Играли модную песенку «Прощай, Лени», и в зале горланили грустные слова: «Прекрасная Лени, подари прощальный поцелуй, я ухожу туда, где горизонт сливается с небом и где в последний миг я вспомню о тебе…»
Моряки лихорадочно, словно в предвестии урагана, укрепляя такелаж, торопились промотать все, до последнего пфеннига. Они уйдут в штормовое море, напичканное минами, заградительными сетями, глубинными бомбами, вражескими миноносцами. И сегодняшний женский поцелуй стоимостью в двадцать марок, возможно, станет последним в жизни.
* * *
Вышибала, верзила с необъятным чревом и глубокой вмятиной на лбу (похоже, след бутылки), с интересом уставился на громадного атлета в форме полковника-летчика. Полковник сказал:
— Мне нужен фон Шпелинг.
Вышибала растянул брыластую пасть:
— А мне нужна английская принцесса, переспать… Соколов подумал: «Дать бы тебе в наглую морду», но вздохнул, щедрой рукой вынул из желтой кожи бумажника десять марок и засунул вышибале за ворот рубахи. Сказал:
— Повторяю для глухих: мне нужен фон Шпелинг, командир «Стальной акулы».
Вышибала встрепенулся.
— Вон гордость нации, вторую бутылку коньяка осушает! — и взглядом указал на столик в углу, возле пальмы в большой кадке. — Отто — тот, который в середке, к нам лицом, рыжий.
— А кто двое рядом?
— Слева — командир торпедного отсека Георг Лутц, справа — старпом Вальтер…
Соколов, лавируя между столиками и танцующими парами, оказался перед плотным, низкорослым человеком лет тридцати с нашивками капитан-лейтенанта, с двумя крестами на широкой груди. Шея у человека отсутствовала, голова росла прямо из туловища. Красное, крепкое лицо, словно вырезанное из мореного дерева, глубоко изрезали морщины, примятый большой нос навис над узкой щелью рта. Взгляд, водянистый и странный, как холодная океанская пучина, уперся в гиганта, облаченного в полковничью шинель, и остановившегося перед столиком. Недоброжелательно буркнул:
— Чего надо? — Было очевидно, что командир, как и его собутыльники, был изрядно пьян.
— Простите, вы капитан-лейтенант фон Шпелинг?
— И что дальше?
— У меня письмо для вас.
Фон Шпелинг, который не чурался рядовой публики, вынул из брючного кармана носовой платок, тщательно вытер короткие жесткие усы, лениво спросил:
— Письмо? От кого?
— От его императорского высочества кронпринца Генриха. — Соколов протянул плотный конверт.
Собеседники переглянулись, а фон Шпелинг не выказал никакого удивления. Он осмотрел белую сургучную печать с гербом, взял со стола нож и осторожно распорол им плотный конверт. Затем надолго вперился взглядом в содержимое, хотя в письме всего было пять-шесть строк.
Соколов держал в руке саквояж и терпеливо ожидал.
Наконец фон Шпелинг закончил чтение. Плеснул в граненый стакан коньяку и медленно, смакуя каждую каплю, выпил. Взял лимон — целиком. Вцепился в него, словно бульдог, желтыми квадратными зубами, оторвал кусок и начал хрустко жевать. С кислой миной взглянул на Соколова.
— О вашем прибытии, граф, мне известно из радиограммы. Но почему, позвольте узнать, для ваших увеселений вы выбрали именно «Стальную акулу», о существовании которой вам и знать не положено?
— Желание естественное: это, кажется, лучшая современная субмарина, а имя ее командира окутано славой.
Фон Шпелинг недоверчиво усмехнулся, показал письмо старпому.
— Послушай, Вальтер, я очень уважаю принца Генриха. Однако я, видать, так поглупел, что перестал его понимать. Принц приказывает принять на борт русского. Послушай: «Русский граф по фамилии Соколов — большой патриот Германии, оказал ей неоценимые услуги. Граф желает совершить именно на вашей героической субмарине выход в море в любом качестве — вспомогательной силы или туриста — это на ваш взгляд». — Поднял глаза на Соколова. — Мне неизвестно, что вы сделали для фатерланда. Наверное, были нашим шпионом. — Фон Шпелинг сузил зрачки. — Но признаюсь: русских я люто ненавижу. Нет, не потому, что мы сейчас воюем, а потому, что это расслабленная, ленивая порода вырождающихся людей. Русские, словно дикари, руководствуются своими чувствами, а не разумом. Хуже русских только французы. — Повернулся к старпому: — Скажи, Вальтер, что ты думаешь?
Вальтер, блондин с узким лицом и мутным взглядом рыбьих глаз, с торчащими ушами и гладко зализанными на лоб жидкими волосами, сиплым голосом произнес:
— Ha UN-17 — русский? — И хрипло расхохотался, откашлялся, плюнул в кадку с пальмой. — А почему нам еще француза не прислали? И англичанина? Мы пошли бы на погружение, а этих туристов забыли бы на верхней палубе, ха-ха! У-хо-хо!
Соколов спокойно стоял у стола, разглядывая командира и его потешающихся спутников. И думал: «Мой час придет, когда я буду веселиться…»
