Одевали, собирали Клару в дорогу за ширмой. Как безвольную куклу. (Возились Надя и Циля.)
И снова на вокзал повёз всех Медынин.
Клара безучастно болталась в телеге. В пустых глазах её вихлялись и стаивали один за другим зажжённые фонари.
И вот когда вагон резко дёрнуло, и он тронулся, когда медленно стал уплывать ночной перрон с одинокими Мишей и Яшей, когда Миша робко взмахнул рукой и сделал шаг за поездом – Клару точно сильно, наотмашь ударили в лицо: она откинулась от окна, ладошкой перехватила крик. Метнулась по вагону в тамбур, к раскрытой двери, отбросив в сторону проводницу. С подножек вагона оступалась, сползала – непереносимо медленно, долго. Неумелой расшиперившейся птицей. Точно медленно переворачивалась, хватаясь руками, повисая на поручнях. Ноги соскальзывали со ступенек, ветром задирало, трепало подол, открывая резко белые трясущиеся ноги. Казалось, вот-вот, вот в следующий миг сорвётся, упадёт – вниз, под колёса… Миша и Яша бросились, догнали, поймали, подхватили у самой земли.
Поезд набирал скорость, и к трём обнявшимся плачущим на перроне людям из открытого убегающего окошка выдёргивалась, тянулась, махала старушечья, как ветка сохлая, рука: шастя вам! Шастя вам! Шастя вам!..
Через год Клара уверенно встала к наборной кассе. Ещё через год – родила. Девочку. Жанночку. По вечерам счастливые седые родители купали свою дочь, суетясь вокруг глубокой оцинкованной ванны. Яша стоял наготове с распахнутым полотенцем, чтобы принять и завернуть в него сестрёнку.
Как-то утром Надя Ильина шла на работу мимо горсада. Вдоль решетчатого забора величественно вставала ей навстречу майская тяжёлая зелень тополей. Солнце ёжиком перекатывалось в кронах, кололо глаза. Гулко постучала палочкой о палочку какая-то птица. Перелетала за Надей. Ещё стучала. Надя улыбалась, шла, грудь не могла напиться густым медовым воздухом.
Неожиданно за оградой увидела Клару с Жанночкой… В тёмной обширной тени они были… Дочка на руках у матери… И вокруг них… приплясывал Подопригоров… Нелепо руками размахивал, строил девочке «козу», щекотал… Как пьяный от счастья… Как дед он – и вот внучка его…
Кудрявая девочка смеялась, закатывалась. Седая белая мать поворачивала её за смешным «дядей»…
У Нади упало сердце. «Да он же дед убийцы. Дед сбежавшего Глобуса… На них же кровь Абраши…» Надя беспомощно оглянулась, ища свидетелей этому святотатству.
Не зная ещё, что нужно делать, что будет делать, лихорадочно соображая, пошла, побежала к воротам в сад.
Как по берегу, мучаясь, ломая руки, тихо ходила в траве, боясь и желая приблизиться к Кларе. Всё время оказывалась у неё со спины, сзади. К лицу не могла выйти, к глазам. Увлечённые игрой её не замечали.
– Клара… – наконец вытолкнула хрипло.
Клара обернулась. В глазах вспыхнула радость, но тут же закрылась испугом:
– Что с вами, Надя? На вас лица нет!..
– Я… я… сейчас… Жанночку, Жанночку дай мне… Я тебе… Сейчас… Дай скорей!..
Не глядела на Подопригорова, не подходила вплотную, а всё только тянулась руками. Как через поток:
– Дай!.. дай!.. – Осторожно вынула из Клариных рук девочку. – Я сейчас… Сейчас…
Повернулась, быстро пошла. Клара побежала за ней.
– Что, что случилось, Надя? – забегала вперёд, заглядывала. – Что?… Вы делаете больно Жанночке, Надя!
– Ничего, ничего, Кларочка, всё хорошо, всё хорошо, – ещё судорожней прижимала к себе Надя плачущего ребёнка. – Сейчас, сейчас, выйдем из парка, всё хорошо, всё хорошо… Сейчас… Из парка выйдем…
А Подопригора будто… пнули сзади – снова затоптался на месте. Словно стеснительно отворачивался. Сам от себя. Голову уводил. Будто толкал, запрятывал куда-то в бороду себе сумасшедшие трясущиеся словёнки: «Ишь вы какие! Ишь вы какие! Ишь вы-ы-ы!..»
Глава четвёртая
1
Бывает, случится нужда голубятнику спарить голубя с голубкой. Голубятник берёт фанерный глухой ящик – типа посылочного, засовывает в него жениха и невесту, придавливает чем-нибудь крышку. Не забывает заранее пробить дырки – чтоб не задохнулись. Воды, корму – ни грамма.
Внутри сразу – воркотня, возня, драка. День идёт «свадьба», два, три. Ночью утихнут – и снова пошли! Наконец – тишина.
Голубятник снимает крышку. Новобрачные выкидываются на волю – и сразу к воде. Глохчут. К корму кинулись – набиваются зерном. Отощали. С общипанными шеями, перемазанные помётом. Но жизнерадостные. Как после поста.
И вот уже по двору бежит голубка, склёвывая слева-справа, за ней – как преданный фрегат за шхункой – поспешает голубь. Голубятник улыбается: скоро жди пискунов, потомства, увеличения охоты (стаи)…
Нечто подобное произошло в своё время между Надей и Николаем Ивановичем.
Волею Голубятника с небес (пурга) засунуты были они на несколько дней в небольшой домишко, громко именуемый Домом для заезжих. Случилось это в маленьком посёлке на Подкаменной Тунгуске в зиму 34-го года.
На Севере к тому времени Надя отработала уже три года. Моталась на оленях с мохнато-заиндевевшими каюрами по тундре – распространяла во все её концы овеществлённую в газеты и журналы Советскую власть; ладила какие-никакие очажки культуры. Сейчас выбиралась в отпуск, к железной дороге.
Николая Ивановича на Подкаменную Тунгуску командировала организация «Востокзолото». Дела сделал – надо бы обратно, в Иркутск. За золотом должен был прилететь самолёт. С самолётом надеялась и Надя в Иркутск умахнуть.
У раскрытой дверцы печурки, у первобытной мудрости огня подрёмывала сморщенная, как шаньга, нанайка. Директор как бы Дома заезжих. Изредка, словно из-под себя, вынимала поленце, подбрасывала к остальным в печке. Снова дремала – первобытная, мудрая, как и оживлённый ею огонь.
Нанайка-то Надю не смущала, а вот этот… бородатый… Комната одна. Спали на нарах. (Мудрая нанайка – на полу, у печки.) Надя устраивалась у одной стены, этот… бородатый у другой – напротив. И глядит будто на тебя. Одним глазом. Всю ночь. Из-под полушубка… Чёрт!.. Ладно хоть двор крытый: и за дровами, и в нужник – терпимо. А у Нади ещё с желудком что-то. Каждый час-полчаса – бежит. Обратно с охапкой дров входит. Дескать, за топливом выходила. Завалила скоро дровами всю печку. И нанайку с ней. Бородач ухмыляется только… Чёрт!.. Заварил, правда, корья какого-то. В кружке. Выпила – вроде завязало, прошло. Ну, спасибо, конечно. Из вежливости пыталась заговорить – молчит. Два дня молчал, как сыч. И вдруг забалалайкал. И затренькал – не остановить. И смеётся, и мечется вокруг печки. Стены, всю избушку тенями пугает. И опять – как затонул. Ещё на сутки. Хмурится, морщится, как кислого наелся. Странный. Но главное – пазит. Одну за другой – заворачивать только торопится. Нанайка – та дремлет, и трубка её чуть дышит. Этот – клубами выпускает. И ночью встаёт. В темноте крутит. В нетерпении покашливает. Поджёг, наконец. Тянет. Весь медный. Как таз… Чёрт!..
