«…А после он мне говорит, – рассказывала она вечером у Ильиных, – стаж нужен, стаж, дура ты старая! Ты в школе десять лет работала – это видно: вот справка. А справку-то эту Фаддей мне два месяца оттягивал: ты, говорит, ещё должна работать, потому при школе живёшь, в своей квартире, потом главной печати у него всё не оказывалось, то ещё чего выдумывал… Негодник!.. Так о чём я говорила?… А, этот, этот!.. Где ты, кричит, была? До этого, до школы? Где? Может, ты есть самая главная паразитка нашего времени, кричит. Пойди проверь тебя теперь! Может, ты всю жизнь-то свою на базаре простояла или вовсе – кулаком была, а теперь тебе – пенсию-ю?… И аж откинулся от стола весь. И совсем побагровел. Вызрел, значит. И пальцами тарабанит по столу, дескать, мешаешь работать: уходи! А сам всё на бутылку под стол косит. Я вижу. Верно, не допил. Я ему про колхоз наш, про Полесье, мол, з Белоруссии я, з Белоруссии, мол, война меня сюда!.. А он и заотмахивался весь: иди, иди, дура старая! Справку неси из Белоруссии своей, тогда и разговаривать буду. И бутылку ещё одну не забудь!.. Вот теперь и не знаю, что делать, куда идти…»
Николай Иванович молча, торопливо стал собираться: сдёрнул с гвоздя кепку, злился, не попадал рукой в рукав пиджака. Витька кинулся, помог, сам схватил куртку, нырнул в неё. Но Павла и Надя разом закричали им, что поздно уже, поздно! Дрыхнет Вызревающий! Давно дрыхнет! Завтра – лучше!.. И Николай Иванович сел у порога на табуретку. Трясущимися руками крутил самокрутку, сыпался табакам. Поскрипывал зубами. После смерти друга – словно с содранной кожей.
На другой день с Павлой пошла Надя.
Надя стыдила начальника, доказывала, совала под нос бумаги: вот же! Вот! Какого ещё рожна нужно!
Вызревающий мстительно уставился на Павлу. И передразнивая её белорусское «з», выдал: «Зправочку! З Белоруссии!» И сидел дальше как каменный. До глубины души оскорблённый. Этой старухой-дурой. Которая в честные его отношения с ней втиснула ещё и посредника в лице этой скандальной дамочки. Попляши теперь, старая ведьма!.. Плоские слоёные ногти его зло выстукивали на столе.
Уводя к двери перепуганную Павлу, Надя оставила за собой напряжённо-тихое, придвинутое к самому лицу начальника обещание: «Я найду на тебя управу, паразит! Слышишь?…»
– Па-апрашу, гражданочка! – начал было подниматься Вызревающий, но Надя так саданула дверью, что он упал обратно на стул, мгновенно облившись холодным потом. «Стерва!» Срочно сунулся под стол. Отхлебнул, погонял, проглотил. «Стерва!» Снова отхлебнул, погонял, проглотил. «Стерва!» Посмотрел на бутылку, икнул. «Натуральная стерва!» Сунул бутылку под стол.
Но куда бы Надя с Павлой ни ходили… где бы с кем бы ни ругался Николай Иванович, везде тупо твердили: справку из Белоруссии, подтверждение колхоза… Да ведь сожгли немцы деревню! Людей побили, деревню сожгли! Может, и остался кто в живых, так где его искать? Кто справку-то даст? Человек десять лет дочь родную разыскивает – найти не может, а вам – справку!..
Из-за столов равнодушно говорили: сделайте запрос в район, где была деревня. Так вы! Вы сделайте запрос! Вы! С печатями, с подписями, официально!.. Этим не занимаемся… Ну кого тут просить?!
И как пустынник в пустыне, плачуще стенал Николай Иванович. Как пустынник в пустыне, где только одни столы и начальники: «Как от столов-то вас отодрать, а? Ведь как колоды они на вас несшибаемые? Ведь не пройти сквозь вас, не проехать? А? Вы-ы!..»
– Милиция! Алло! Милиция! Это милиция?… Срочно! Ворвался – буянит – пьяный! Срочно!
– Эх вы, дуроломы! Чернильницы вы чёртовы! («Николай! Николай! Пойдём!») Вас в музее надо показывать, со столами-то вашими, в музее! («Не надо, Николай, прошу! Не надо!») Где музей-то на вас всех найти? Где?…
Послали, конечно, сами запрос. И адрес райисполкома и милиции этого крошечного районного городка был – посылали туда, не раз посылали запросы об Алесе – да толку-то: не значится, не прописана, свидетелей (?!) нет… И сейчас послали – больше для успокоения совести.
Ну ладно, там через месяц-другой – и ответ какой-никакой приходил, а тут вообще – как в воду письмо кануло.
Тем временем уже с подступившей весной письмо это передувалось и передувалось равнодушием из одного отдела в другой в малюсеньком этом райисполкомчике на краю земли русской, пылилось на столах, на подоконниках, иногда скуки ради раскрывалось кем-либо, не дочитывалось, снова передувалось – в другую комнату, в другой отдел. Опять пылилось. И быть бы ему кинутым в конце концов в корзину или даже с толком употреблённым каким-нибудь райисполкомовцем в интимнейшем его деле, если бы не попало оно (случайно, как оказалось) в человеческие руки. И руки эти замерли сначала – и затрепетали, взволнованные, ударенные далёкой чужой болью… Не теряя времени, человек сам начал писать запросы во все концы района. По поссоветам, участковым милиционерам, на знакомые хутора. Сам горячо искал хоть одного оставшегося в живых из этой полностью погибшей деревни. Хоть одного, кто бы знал, помнил Павлу, кто бы мог помочь ей в её беде…
3
Письмо напугало Павлу. Конверт напугал. Толстый был конверт, Толстый. Не тощий, будто пустой, который об Алесе приходил всегда, который один и тот же словно был… а вот этот – толстый… Господи!
На дворе было голубое, солнечное, во весь дух высокое апрельское воскресенье. Павлики с Шатком с утра ушёл за подснежниками на отрываловские облыски. И Павла, не в силах дождаться его, подталкивая испуг свой, спотыкаясь, заспешила к Ильиным. Прочтут там, всегда прочтут. Побеспокоит, конечно, надоела уже, чай, но дело-то, дело какое, Господи! Конверт-то этот, а? Ведь не бывало такого!..
Зачем-то встав за столом, как на собрании, Надя медленно читала вслух чужие и вроде бы простые слова – и ничего не могла понять. За разъяснением поворачивалась к Павле – та почему-то, как набедокурившая девчушка, прыскала в кулак. Николай Иванович тянулся к письму, хотел схватить, сам читать, но Надя отводила его руку, и всё с недоумением вслушивалась в произносимые собой чужие слова. В слова, как ей самой начало казаться, без всякого смысла.
Странное письмо и не гласило даже, а как-то внутренне, еле сдерживаясь, голосило, голосило непонятной сначала, какой-то давней, но незабываемой обидой:
«Добрый день или добрый вечер, уважаемая тётка Павла!
Пишет Вам кавалер ордена Славы и медали “За отвагу”, а также других медалей, а также имеющий интересное ранение Кондратюк Иван – Председатель.
Не знаю, как Вы, тётка Павла, а я Вас запомнил на всю мою оставшуюся жизнь, если правду сказать Вам, извините!
Коротко напомню о случившемся меж нами, тётка Павла. В мае 41-го года, то есть перед самыми военными событиями меж нашей Советской страной и Германией фашистской, Вы, тётка Павла, застали меня и Верку Гуменникову, Вашу соседку, на задах Вашего огорода, в лопухах. Мы сидели с Веркой в мирной беседе, и ничего меж нами уже не происходило. А поясок, для Вашего сведенья, распущен был у меня просто так – от сильной жаркости погоды. Вы же, тётка Павла, по Вашей тёмной необразованности и некультурности, подкрались сзади и без предупреждения, вероломно, как фашист, начали бить меня дрючком: по горбу и другим моим местам. И кричали при этом на всю деревню: “Да чтоб поотсохло у тебя, кобель проклятый! Да чтоб поотсохло!..” Даже необразованному человеку понятно, на что Вы намекали, тётка Павла. Ладно. Верка, незаслуженно плача, убежала. Я тоже удалился, глубоко оскорблённый Вами. Но если б знали Вы, тётка Павла, что Вы накликали на меня впоследствии своим тёмным кликушеством! В первом же бою с противником (место боя сообщить не могу по причине строжайшей пока что секретности)… в первом же бою немец, словно услыхав все Ваши паскудные слова и пророчества, сказанные Вами тогда на огороде, немец тут же кинул мину – и мне оторвало значительную часть моего, нужного мне… Сами понимаете, тётка Павла. Надеюсь, объяснять не надо, что оторвало? И ещё. Этой же миной оторвало мне ухо. Почему-то левое. Странно, конечно, но это уже мелочь. Ладно. Истекающий кровью, я был вынесен с поля боя честным советским санитаром. Хирург, сам ещё бравый мужчина, осмотрев моё ранение, сожалеюще покачал головой и сказал: “Интересное ранение…” Сами понимаете, на что он намекал. Но сделал всё как положено: остановил кровь, зашил рану, отправил в тыл. Через три месяца всё у меня поджило, и меня снова отправили на фронт добивать фашиста. И вот до самого конца войны, то есть почти четыре года, я был вынужден отказывать всем женщинам. По их надобности. Скрывать, кто я такой стал. Убегать от них. И это при ордене Славы и медали “За отвагу”! И вот теперь скажите, тётка Павла, кто Вы такая есть: тёмная злая колдунья, чуть было не погубившая всю жизнь честного человека, или честная советская женщина?… Я определить это – затрудняюсь!
