Король был явно огорчен тем, что отправляет в отставку Машо — человека, которого он ценил очень высоко. Однако это лишь доказывало, сколь высоко ценит Луи мадам де Помпадур. И как ни дорог был королю Машо, того, в чем провинился он перед самым дорогим другом Луи, было достаточно, чтобы отправить Машо в отставку.
Для всех это был урок. Всякий, кто посягнет на спокойствие маркизы и вздумает удалить ее от короля, потерпит неудачу.
Итак, остались позади долгие дни тяжелых испытаний. Маркиза преодолела их, приобретя еще большую, чем когда бы то ни было прежде, силу.
Скоро, очень скоро Луи позабыл о своем желании начать новую жизнь. И вот уже он отправился в Олений парк.
* * *
e/>
Мадам Бертран радостно приветствовала его, заявив, что это один из самых счастливых дней в ее жизни. В общем-то она не кривила душой, несколько измученной страхом потерять такое теплое местечко.
— Кого бы вы хотели увидеть сегодня, сир? — спросила мадам Бертран.
— Скажите мне, как они тут без меня? Что они думали о моем долгом отсутствии?
— Они думают, сир, что вы где-то далеко. Так я им сказала. Им не терпится поскорее услышать о вашем возвращении, каждый день спрашивают меня, когда вы вернетесь. Все они очень милы... кроме Луизон. Она плохо себя вела.
— Очень жаль, — сказал Луи, решив, что в это свое посещение он с Луизон не повидается.
Но тут за дверью послышались чьи-то шаги, и, оглянувшись, он увидел Луизон.
Мадам Бертран выпрямилась, приняв суровый и неприступный вид. Девушкам не разрешалось входить в эту комнату.
Луи сразу заметил, что Луизон изменилась: похудела и глаза у нее стали огромными. Но она стала еще красивее, когда счастливая улыбка озарила ее лицо.
— Мой господин, мой король, вы снова здесь, вы здоровы, — крикнула Луизон. — Этот убийца не причинил вам вреда!
Мадам Бертран лишилась дара речи. Однако король, как обычно, снисходительный, ничем не выдал своей обеспокоенности тем, что эта девушка знает, кто он.
Луизон же бросилась к его ногам и, безудержно рыдая, целовала его руки. — Встаньте, — вновь обретя дар речи, приказала девушке мадам Бертран, — встаньте и немедленно идите к себе.
Луизон, не переставая рыдать от радости, как будто не услышала обращенных к ней слов. Мадам Бертран грубо подняла Луизон с пола и поставила на ноги.
— Вы с ума сошли,— сказала она,— сами не знаете, что несете. У вас галлюцинации.
— Не браните так строго ребенка, — сказал Луи. — Ну-ну, голубушка, — обратился он ласково к Луизон, — успокойся.
— Я знаю... вы — король, — всхлипывала Луизон. — Я видела письма у вас в кармане. Я чуть не умерла, когда узнала что этот негодяй хотел убить вас.
— Не надо так убиваться, — сказал Луи. — Пойдем к тебе, посидим вместе за легким ужином, и ты расскажешь мне о своих горестях, которым пришел конец. Согласна, а?
— Вы снова здесь! — радостно воскликнула Луизон. — Вы здоровы. Я больше не хочу умирать!
Жестом король отпустил мадам Бертран, а сам вместе с Луизон отправился в ее апартаменты.
Их легкий ужин затянулся на несколько часов. Когда король ушел, Луизон казалась обретшей великое утешение.
Мадам Бертран помогала королю, когда он готовился покинуть дом в Оленьем парке.
— Сир, — воскликнула она, вся трепеща от охватившей ее тревоги, — я понятия не имела о том, какая скверная эта девушка.
—Да, досадно, конечно, — сказал Луи, — но виноват во всем я сам. Нельзя было так беспечно оставлять свой камзол в таком месте, где она сумела обшарить мои карманы.
— Я сделала все возможное, чтобы сохранить инкогнито Вашего Величества.
— Знаю, — сказал король. — Я бы не хотел, чтобы эти девушки оставались здесь и болтали о том, что с ними произошло. Польский граф... превосходная была идея. — Луи всплеснул руками, всем своим видом выражая сожаление.
— Ее нельзя больше оставлять здесь?
— Ничего другого не остается.
— Она сказала, что сойдет с ума, если никогда больше не увидит вас.
— С ума, — отозвался король. — Этой ночью с ней была истерика. Я бы охотно поверил, что с головой у нее не все ладно.
Мадам Бертран промолчала, и король продолжал:
— Вы славная женщина, мадам Бертран, и хорошо делаете свое дело. Думаю, для меня было бы лучше, если, придя сюда в следующий раз, я не найду здесь нашей юной подружки.
Мадам Бертран наклоном головы выразила свое полное понимание и готовность выполнить волю короля. С этими необузданными малышками из низов не было никакого сладу. Рыдают, рвут на себе волосы, кричат о самоубийстве, а королю такое поведение несносно. Еще бы! Какая пропасть между этими воплями и версальским этикетом.
* * *
Из Версаля Дамьена доставили в камеру в Консьержи. Несмотря на все перенесенные пытки, он пребывал в состоянии экстаза.
Его заковали в кандалы так, что он не мог даже лечь на пол. Зря старались его мучители. С того памятного, ветреного дня, когда с перочинным ножом в руке он шагнул к королю, его старательно пытали, упрямо добиваясь, чтобы он во всем сознался, а он смеялся в лицо своим палачам и не сказал им ничего, кроме правды.
— Я сделал это ради народа и во славу Божию, — твердил он как заклинание.
Суд над Дамьеном проходил в Высшей Палате парламента. Дамьен держался на суде с достоинством. Он искренне уверял своих судей в том, что не испытывает к королю враждебных чувств, что хотел лишь выразить свой протест против распущенности короля и против тяжких условий, в которых живет простой народ.
Дамьена приговорили к самой мучительной смерти, какую только сумели придумать для него судьи. К четвертованию на Гревской площади.
* * *
Десять тысяч человек столпились на улицах Парижа, чтобы увидеть казнь Дамьена. Люди стояли на крышах, выглядывали из каждого окна, взбирались на возвышения...
Сюда, на Гревскую площадь, привезли из тюрьмы Дамьена, чтобы подвергнуть его пыткам и варварской казни, но сначала дать ему увидеть приготовления к ней.
Полчаса на глазах у смертника разводили огонь, готовили лошадей, которым предстояло разорвать его тело на части, устанавливали скамью...
Толпа ждала, охваченная пугливым любопытством, незримо содрогаясь и словно затаив дыхание в предвкушении жуткого зрелища. Такой приговор никого не удивил бы во времена Генриха Четвертого, когда вот так же пытали и казнили Равальяка за то, что он убил короля. Но теперь люди стали более чувствительными, более цивилизованными, и для многих происходившее на площади было тяжелым испытанием. Дамьен застонал, когда в его тело впились раскаленные докрасна щипцы. Эта пытка длилась целый час, и в раны одна за другой медленно срывались капли расплавленного свинца, доводя до предела страдания жертвы и затягивая их.
