– Ученый?
– Я детектив.
– Вы работаете в полиции?
– Работал. Теперь нет.
Он не стал ничего объяснять – какой смысл говорить посторонней женщине, что к смене профессии его подтолкнула катастрофа в личной жизни? К тому же она ни о чем не спрашивала. Помолчала, вдумчиво кивнула и исчезла в глубинах Берчвуд-Мэнор.
С тех пор Джек боролся с желанием последовать туда за ней. Снова и снова он перечитывал одну и ту же страницу, и каждый раз его мысли уходили следом за посетительницей, и он ловил себя на том, что думает не о содержании бумаг, а о том, где она сейчас, какую комнату исследует, что делает. В какой-то момент он даже встал и почти уже вошел в дом, но, осознав, что делает, вернулся за стол.
Джек решил заварить себе чаю – просто чтобы занять себя тем, от чего нельзя отвлекаться до самого конца, и сидел, ожесточенно макая пакетик с чаем в чашку, когда вдруг почувствовал, что она стоит у него за спиной.
Он понял, что она пришла попрощаться, и, раньше чем она успела открыть рот, предложил:
– Хотите чашечку? Чайник только что вскипел.
– Почему бы нет? – Элоди произнесла эти слова с удивлением, но чем оно было вызвано, предложением Джека или ее собственным согласием, он не понял. – Капельку молока, пожалуйста, и без сахара.
Джек достал вторую чашку, выбрав ту, что почище, без коричневого налета вокруг донышка. Закончив с чаем, он вынес обе чашки на улицу. Элоди уже стояла на мощенной камнем дорожке, которая шла вокруг дома.
Поблагодарив его, она сказала:
– Лучший запах на свете – запах приближающейся грозы.
Джек согласился с ней, и оба присели на край дорожки.
– Так что же, – спросила она, сделав глоток, – делает в музее детектив с отмычками?
– Меня наняли поискать тут кое-что.
– То есть вы охотник за сокровищами? У вас есть карта и все такое прочее? А на карте крестик – «копать здесь»?
– Что-то вроде того. Только без крестика. В этом и загвоздка.
– А что вы ищете?
Он поколебался, вспомнив пункт о неразглашении в контракте, который заставила его подписать Розалинд Уилер. Нарушать правила – это ладно, тут Джек не имел ничего против, но вот нарушать обещание – последнее дело. Хотя, по правде говоря, Элоди ужасно нравилась ему, и он почему-то понимал: ей сказать можно.
– Видите ли, – начал он, – женщина, которая наняла меня, в порошок меня сотрет, если я вам что-нибудь расскажу.
– О, мне уже интересно!
– Но мое благополучие вам до лампочки, как я вижу.
– А что, если я пообещаю никому не рассказывать? Я никогда не нарушаю обещаний.
К черту Розалинд Уилер: не она его убьет, так он сам лопнет от любопытства.
– Я ищу камень. Синий бриллиант.
От удивления ее глаза стали еще больше.
– «Синий Рэдклифф?»
– Что?
Она раскрыла рюкзачок и вынула оттуда книжку – старую, с пожелтевшими страницами.
– «Эдвард Рэдклифф: его жизнь и любовь», – прочитал Джек вслух название книги. – Это имя я видел на кладбище.
– Раньше это был его дом, да и сам камень, как явствует из названия, принадлежал семье Рэдклиффов.
– Никогда не слышал, чтобы его так называли. Моя клиентка говорила, что он принадлежал ее бабушке, женщине по имени Ада Лавгроув.
Элоди покачала головой, – видимо, это имя было ей незнакомо.
– Эдвард Рэдклифф забрал бриллиант из семейного сейфа в банке летом тысяча восемьсот шестьдесят второго года, чтобы его натурщица, девушка по имени Лили Миллингтон, надевала камень, позируя для картины. Говорят, что она его украла, а позже убежала с ним в Америку, разбив Рэдклиффу сердце. – Осторожно перелистывая хрупкие страницы, Элоди добралась до центральной вкладки с иллюстрациями и показала ему фотографию с подписью «La Belle», пояснив: – Вот она, Лили Миллингтон. Натурщица Эдварда Рэдклиффа и любовь всей его жизни.
Взглянув на снимок, Джек ощутил что-то очень похожее на дежавю, но тут же сообразил: еще бы, он же столько раз видел это лицо и эту картину – она напечатана на каждом втором сувенирном пакете, которые субботние посетители выносят из магазина подарков при музее. Но тут Элоди вынула из рюкзака другое фото и, держа его в двух руках, словно реликвию, протянула Джеку. Та же самая женщина, только здесь она была именно женщиной, а не богиней, как на картине, – может быть, потому, что это был снимок. Она была прекрасна, но особенно в ней привлекала даже не красота, а та раскованная смелость, с которой она смотрела на фотографа. И опять Джеку стало не по себе, точно он взглянул в лицо человеку, которого видел прежде. И не только видел, но и любил.
– Откуда это у вас?
Волнение в его голосе удивило Элоди, легкая морщинка любопытства залегла меж ее бровей.
– С работы. Фото было в рамке, а она принадлежала Джеймсу Стрэттону. Я – хранитель его архивов.
Имя Джеймса Стрэттона ровным счетом ничего не говорило Джеку, и все же вопрос сорвался с его губ сам собой, прежде чем он успел подумать:
– Расскажите о нем. Чем он занимался? Как случилось, что он обзавелся архивами, которые стоит сохранять для потомства?
Элоди ненадолго задумалась.
– Меня никто еще не расспрашивал о Джеймсе Стрэттоне.
– Мне интересно.
Джек не кривил душой, хотя вряд ли бы смог объяснить, откуда взялся этот острый интерес.
Ответ прозвучал слегка насмешливо, но было видно, что ей приятно.
– Стрэттон был предпринимателем, очень успешным – он и сам происходил из богатой и влиятельной семьи, – а еще социальным реформатором.
– В смысле?
– Возглавлял разные комиссии и комитеты, которых в викторианские времена было много. Все они стремились улучшить жизнь бедных, но те, что учреждал он, и вправду добивались этой цели. У него были большие связи, красноречие, безграничный запас терпения и решимость. А еще он был добрым и щедрым. Именно по его инициативе отменили закон о бедных, по его инициативе строились дома для детей, оставшихся без родителей, а сами дети брались под опеку государства. Его влияние распространялось на все уровни общества: членов парламента он убеждал принимать нужные законы, богатых коммерсантов и предпринимателей склонял к щедрым пожертвованиям, тем, кто работал непосредственно с бедняками, платил, чтобы они могли выходить на улицы и раздавать еду тем, кому не на что было ее купить. Он посвятил свою жизнь помощи другим людям.
– Прямо-таки герой.
– Он и был героем.
У Джека на языке уже вертелся другой вопрос:
– Что могло заставить человека, рожденного в богатстве, так упорно бороться за права обездоленных?
